Александровскiе кадеты. Смута

Перумов Ник

— А с телами что? Зарыть?

— А ничего, — Иосиф рассмеялся. — Так и оставим. Пусть смотрят, пусть знают — пролетарский гнев удержу не знает!

Не лучшая это была команда, но лучшую пришлось с Фуксом отправить, чтобы потом перед товарищем наркомом не краснеть.

Спускались. И Йоське Бешеному, отнюдь не склонному ни к какой мистике, не верящему ни в Бога, ни в нечистую силу, они казались сейчас всемогущими, властелинами жизни и смерти, и превыше этого наслаждения не было для него ничего. Слаще даже визжавших под ним гимназисточек. Хотя, если честно,

визжали тоже далеко не все. Иные просто лежали, молча, безучастно, неживыми куклами — с такими он расправлялся быстро и безо всякой жалости. Иных, что визжали и плакали, мог и пожалеть. А мог и отпустить, выкуп взяв — когда приходили к нему деловые люди с деловыми, солидными, хорошими предложениями.

Йоська сам распахнул дверь первой камеры.

— Которые тут контра? Давай, с вещами на выход!

Когда совсем рядом, в подвалах же, загремели выстрелы, когда раздались первые крики, Ирина Ивановна Шульц не зарыдала, не забилась в истерике. Просто сложила руки, склонила голову.

— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих…

Выстрелы, выстрелы в коридорах, гулко разносится эхо. Кричат люди в соседних камерах, они уже всё поняли.

—…Радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшего силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата…

Опять выстрелы. Ирина Ивановна плотно зажмурилась. Слёзы потекли сами, но губы шевелились, и молитва длилась:

— О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь.

Докончила. Вздохнула, чуть заметно кивнула, словно прощаясь с кем-то невидимым. Села, расправила юбку, пригладила волосы и стала ждать, когда распахнётся дверь камеры.

Под колёса грузовиков стелилась брусчатка Сумской. Бои растекались подковой, александровцы разом и окружали Харьков, и малыми, но до зубов вооружёнными группами прорывались в центр, занимая ключевые точки — мосты, телеграф, телефонную станцию, окружные армейские склады, арсенал. Рабочие дивизии, лишённые единого командования, кое-где разбежались, а кое-где, наоборот, держались крепко и зло. Их накрывала артиллерия бронепоездов, гаубицы «Единой России» высоко задирали стволы, изрыгая снаряд за снарядом.

Окна в здании Харьковской ЧК были плотно занавешены. У входа — ни души.

Грузовики один за другим затормозили, не доезжая полсотни шагов; особая группа заходила со стороны Мироносицской улицы, куда выходили зады строения — нового и роскошного по меркам Харькова доходного дома Бергера по адресу Сумская, 82.

Тихо. Пусто. Не стоят у подъездов автомоторы, никто не рассылает вестовых с приказами; здание казалось покинутым.

Федор

Солонов видел, как по лицу Константина Сергеевича прошло нечто, кое так и хотелось назвать «тенью смертной тени». Казалось, вся жизнь его вытянулась тонкой, исчезающе истончившейся струной, и, лопни она сейчас — всё, не будет жить полковник Аристов, уйдёт из мира, даже не получив ни вражьей пули, ни осколка; просто перестанет быть.

А потом рванули гранаты. Сразу много — их швырнули к дверям, и к передним, и к задним. Окна нижнего этажа предусмотрительно заложены были мешками с песком, но Севка, размахнувшись, играючи закинул целую связку в окно меж белых полуколонн.

Грохот, полетели стёкла, рухнули высокие створки. Кто-то выстрелил сверху, какой-то одиночка, выстрелил и тотчас спрятался, потому что в то самое окно разом влетело полдюжины пуль. Севка Воротников с верным «гочкисом» наперевес с рёвом первым ворвался в здание, Федор — сразу за ним.

Две Мишени вёл спецгруппу с заднего двора.

Внутри было темно и тихо. Охрана благоразумно убралась куда подальше.

Как и было условлено, часть александровцев бросилась вверх по лестнице, осматривать этажи; Федор же, Левка, Петя, Севка и другие, все уцелевшие, кого с младшего возраста учил и натаскивал Две Мишени — устремились к подвалам.

Тяжёлые железные двери не заперты. Настежь их! — оттуда, из сырой полутьмы, выстрелы и крики — Боже, Боже милосердный, неужто опоздали они?!

Федор не помнил, как скатился по ступеням.

Там сейчас палачи выводят людей из камер, значит, штурмовать по всем правилам, забрасывая темноту гранатами, никак нельзя.

И они с Севкой рванулись вперёд, слепо, против всех правил, с «Господи спаси!» на устах. Из глубины коридора кто-то выстрелил, промахнулся, выстрелил снова, пуля вжикнула рядом; и вдруг вспыхнул яркий свет, кто-то повернул где-то выключатель, стало видно всё пространство — высокие опоры фундамента, арки меж ними, грубая кладка перегородок, и люди впереди.

Часть в кожанках. Часть в гражданском.

Подвела вас, товарищи чекисты, привязанность к этим шоферским нарядам…

Федор выстрелил, навскидку, почти не целясь — но одна из фигур в чёрной коже уронила маузер и растянулась на сером полу.

— Падайте, все! — заорал Федор — и его поняли.

Гражданские бросились кто куда, падая ничком, откатываясь в стороны; чекисты чуть промедлили и поплатились. Очередь «фёдоровки», слившись с басом севкиного «гочкиса» просто смела тех, кто ещё стоял.

— Вперёд!

Федор ли сам это крикнул, или Севка, или Петя? А, может, Лев Бобровский, с колена всаживавший пулю за пулей туда, где скрывался враг?

Бросок — укрыться за опорой, хорошо, что оставлены выступы колонн, что кирпичная кладка перегородок идёт с отступом! Выстрел, выстрел, кто там шевелится, кто поднимает голову? — пауза — вперёд!

Федор перепрыгнул через тело в кожанке; кто-то — старик в остатках генеральского мундира трясущейся рукой указал:

— Там они, господа! Там! Туда расстреливать потащили!