Александровскiе кадеты. Смута

Перумов Ник

— А Лермонтова не сумели… — вспомнила Юлька.

— Да, не смогли… но всё равно, нельзя было нарушать целостность потока — так мы тогда думали. Потому что хотели этот исправить.

— А этот уже, похоже, не изменить…

— Теми способами, что Эн-Эм думал — нет, не изменить, Стась. Потому мы, Юленька, и уходим.

— А как же… родители? Дети?

— Мы все холосты, — сказал Стас. — А родители… мои, например, на Камчатке. Вижу их раз в год. Но уж раз в год-то выберемся, нет?

— Само собой, —

кивнул Михаил. — У меня вот только мама… в Ташкенте. Но у меня братья и сёстры есть, племянники… Ей одиноко не будет. А их я тоже раз в год видел. Письма разве только, ну так письма передадим.

— Главное, чтобы комитетские до новой базы не добрались, — вступил Паша. — А у меня родители умерли, так вот получилось уж, Юля.

— Простите… — пробормотала Юлька, опуская голову.

— Это давно было, — спокойно сказал Паша. — Авиакатастрофа. В общем, мне тут без Эн-Эм и ребят — совсем делать нечего. Так что мы все пойдём. Как базу докончим — так, чтобы никакая контора глубинного бурения не добурилась бы.

— А ты, Юль, поговорила бы с мамой, — посоветовал Стас. — Глядишь, и она захочет.

— А если она Юлю в больницу сдаст? — заспорил Михаил.

— А как мы там без Юли? Машины это хорошо, но вот так, как она — никто не умеет!

— Вы про Никанорова не забыли, товарищи мушкетёры? — насмешливо осведомился Стас.

— Я не забыла, — сказала Юлька. — Вот только думаю, что добраться до машины его вы не сможете.

— Это ещё почему? — дружно возмутились Стас, Паша и Михаил.

— Не подпустит он никого к ней, я ж его знаю.

— А как тогда?

— Я вот что думаю… — И Юлька заговорила.

Петербург, 1915, декабрь. Ресторан «Вена», Малая Морская, дом 13/8

Вновь открывшаяся по прежнему адресу «Вена» гуляла шумно и весело, хоть и без модных всегда цыган (эти пели-плясали на Островах). Вот и сейчас — время к полуночи, приехала «богема».

Сдвинуты столики, за ними — всё сплошь известные личности, иные — в военной форме, с орденами. Во главе — Аркадий Аверченко, в неизменном своем pince— nez, с высоко зачёсанными назад волосами, в руках — знаменитая его пивная кружка, именная, уцелевшая во всех передрягах.

Сидят вокруг те, кто составлял славу «Сатирикона», Саша Чёрный, Тэффи, Дон Аминадо — у последнего рука на перевязи, воевал, прошёл весь путь корниловской дивизии. Сидят и другие, правда, несколько стульев пустуют. Их никто не занимает — словно ждут, что старые товарищи ещё появятся…

И там же, среди «сатириконцев» затесался(и отнюдь не потерялся) наш старый знакомый — Яша Апфельберг, рядом с массивным Куприным. Куприн за что-то горячо благодарит Яшу, а тот лишь смущённо краснеет:

— Да что вы, Александр Иванович! Я ж так, всего лишь чуть-чуть пособил… ну, сыскались и у меня в че-ка знакомые, так у меня полгорода знакомых,

Александр Иванович!

Куприн лишь качает головой.

— Кабы не ты, Яша, сидеть бы мне не здесь, с вами, а лежать… на Кронверке, где великих князей расстреляли…

Яша скромно улыбается. На коленях у него весьма непосредственно устроилась красивая молоденькая дама, в которой почти невозможно узнать прежнюю товарища Сару, сотрудницу отдела печати питерской ВЧК… Она обнимает Яшу за шею, смеется.

Аверченко встаёт, в руках у него какие-то листки.

— Господа, господа!.. Вот послушайте, набросал тут кое-что…

Он начинает читать и все обращаются в слух.

— «С грохотом, стоном и визгом несется с теплого юга на холодный север огромная железная птица, дымящая и пыхтящая с натуги, несется, как бешеная, на север — вопреки инстинкту других птиц, которые на зиму глядя тянутся не с юга на север, а с севера на юг. И чрево той птицы, этой первой ласточки, — которая сделает весну, — набито битком разным русским людом, взор которого, как магнитная стрелка, обращён к северу, а на лице написана одна мысль, звучащая в такт лязгу колес: 'Что там? Что там? Что там?»…

Там у них все! Жены, оторвавшиеся от мужей, мужья от жен, дети от родителей, там десятки лет свивавшиеся гнезда, там друзья, привязанности, дела и воспоминанья — там все что было так прочно налажено, так крепко сшито — и целый год, считай, никто не имел ни слуху, ни духу: «Что там, что там, что там?»…'1

Аверченко читает отлично. С чувством, но одновременно и с какой-то почти неуловимой самоиронией. Его слушают. И только нетерпеливый Яша что-то шепчет на ухо лукаво улыбающейся даме у себя на коленях.

В шумной и веселой «Вене» никто не озирается по сторонам. И никто не обращает внимания на хорошо, но без вычурности одетую молодку в коротком полушубке и цветастом платке. Она решительно тащит за руку могучего сложения мастерового, правда, тоже во вполне приличном пальто с меховым воротником.

— Вот он, изменщик! — молодка оказывается рядом с Яшей. Аверченко останавливается, глядит спервав с недоумением, но затем начинает хохотать — потому что молодка в полушубке, не тратя время даром, удалым взмахом, точно заправский кулачный боец, отправляет визжащую даму с колен Яши Апфельберга в самый настоящий «нокаут», как сказали бы любители английского бокса.

Шум, крики, мастеровой пытается было остановить молодку, но та хватает со стола тарелку с недоеденным Яшей жарким, после чего со всего маху опускает нежный фарфор прямо на голову бывшему товарищу, а ныне — вполне себе господину Апфельбергу.

— Даша! — слабо пискнул означенный господин. — Дашенька, милая, я сейчас всё об…

Бац! — и об голову Яши разлетелся уже графинчик тонкого стекла.

— Я тебя, изменщик, давно уже заподозрила! Ишь, речи умные он со мной, видите ли, вести не может! «Ровня мне нужна», так, милок?! Ну, я тебе покажу ровню!..