Александровскiе кадеты. Смута

Перумов Ник

Эшелон за эшелоном нашей Добровольческой армии разгружались на вокзале Елисаветинска, все подъездные пути оказались забиты вагонами. Устраивался штаб, куда попытались вытребовать Две Мишени, но тот отказался (небывалое дело!), заявив, что должен остаться с нами, своими кадетами.

Хлопот, конечно, было с преизлихом. Младшие роты, которых не успели распустить на руки родным; средние роты, которым надо было учиться; где размещать, чем кормить, что делать?..

Не без скромной гордости укажу, что полковник Константин Сергеевич Аристов удостоил меня особого своего доверия.

Мы, как могли, преобразовали гимназию под

свои нужды. Выбывших преподавателей пришлось замещать нам, старшим кадетам. Мне было доверено вести физику и химию, благо соответствующие кабинеты имелись и даже оказались неплохо оборудованы…'

«… 15 ноября. Вокруг продолжается какой-то странный, пугающий меня праздник. Мало кто что-то делает; все празднуют 'избавление Его Императорского Величества и всё Августейшее Семейство от опасности». Две Мишени ходит мрачнее тучи. Несколько рот были посланы к Ростову, Таганрогу, Мелитополю и Юзовке с Луганском. Мелитополь встретил наши части колокольным звоном, Ростов, кажется, даже и не заметил — тут заняты были вывозом урожая, ибо черноморские порты исправно работали, а банки, к моему полнейшему изумлению, столь же исправно совершали переводы в и из Германии, с каковой мы пребывали, если мне не изменяет память, в состоянии войны.

А вот Луганск с Юзовкой огрызались. Там уже с утра до ночи рвали глотки прибывшие большевицкие агитаторы; многие рабочие, я знал, были вполне зажиточны, но заводы расширялись, нанимали новых людей, и вот они, подмастерья, чернорабочие, уборщики, носильщики, землекопы — поддались.

Заводские посёлки опоясались баррикадами.

Наши роты вернулись, не имея приказа на подавление смуты.

К вечеру 15 ноября пришли телеграммы, что Харьков, Изюм, Славянск — все заняты красными войсками. Можно было оценить оперативность большевицкого командования — они не мешкали, перебрасывая новосформированные стрелковые дивизии железной дорогой на юг всеми возможными маршрутами.

Никто из нас не имел никаких сведений от родных, оставшихся в Москве, Петербурге, Гатчино или иных местах. Сева Воротников тоже мучился — телеграммы в Сибирь не принимались.

Правда, приходили и хорошие новости. Кубанское казачество не пошло за большевиками — такие сведения поступили из Екатеринодара. Однако, когда я спросил Две Мишени, когда нам ожидать подкрепление из числа кубанцев, он лишь покачал головой.

— Большевикам они отказали, да, Петр, — сказал он мне шёпотом. — Но и подтвердить свою присягу Государю как-то не спешат. Тянут, хитрецы. У них, мол, немирные горцы зашевелились. Им, дескать, никак сейчас станицы ни Терской, ни Кубанской, ни Черноморской линий не оставить.

Глава IV.4

«Да как же так, Константин Сергеевич?» — спросил я тогда. — «Казаки же! Опора престола! Вернейшие из верных!..»

Две Мишени был очень мрачен. Наверное, чуть ли не единственный во всей той праздничной толпе, что полнила Елисаветинск.

«Казаки тоже разные бывают», — нехотя ответил он. — «Да и большевики здешние… умней оказались. Ты понимаешь, умнее тех».

Я понимал.

Никаких «расказачиваний». Наоборот — обещания, обещания и ещё раз обещания. Всего и вся. Сохранения привилегий, освобождение от полицейских обязанностей. Земля, воля, отмена обязательной службы. Живи — не хочу.

Это я

успел прочитать в их прокламациях.

Ждут, в общем, чья возьмёт.

И прибывший в Елисаветинск Алексей Максимович Каледин, начальник 12-ой кавдивизии — он просто начальник кавдивизии, и не догадывается, что под иным небом суждено ему было ненадолго стать донским атаманом только для того, чтобы совершить великий грех самоубийства, полностью разочаровавшись во всём и во всех.

Но пока — все ещё были живы, все те, чьи имена я помнил по той истории — и Лавр Георгиевич Корнилов, и Федор Артурович Келлер, «первая шашка Империи», и другие, которые переживут поражение и уйдут в эмиграцию — чтобы в громадном большинстве умереть на чужбине…'

Федя Солонов грезил, не то наяву, не то в полусне. И вроде бы не с чего, он поправлялся, рана, хоть и тяжёлая, заживала. Но вот после того, как выяснилось, что сестра милосердия Татиана есть Её императорское высочество великая княжна Татьяна Николаевна, он впал в какое-то оцепенение.

И вроде б не с чего — княжна вернулась к исполнению обязанностей медсестры санитарного поезда, только на Фёдора глядеть теперь избегала и ничего ему не говорила. Не гневалась, нет — то отмалчивалась. А если и бросала взгляд — так грустный, полный печали, но никак не сердитый. А он, Федор, заговорить сам, понятное дело, не осмеливался.

Он так и лежал на узкой койке, покачивавшейся в такт движению поезда, и к нему внезапно стали приходить картины, что он сам считал напрочь стёртыми из памяти…

Петроград, 24–25 октября 1917 года.

Он вновь мальчишка, «младший возраст», седьмая рота, первое отделение. И они — Две Мишени, Ирина Ивановна, Петя Ниткин, Костя Нифонтов и он сам, Федор Солонов — пробираются осенними улицами города, почти неотличимого от Петербурга его реальности. Правда, тут нет немцев, и Временное правительство — а не «Временное собрание» — заседает в Зимнем дворце, а не в Таврическом. В остальном же — похоже, очень похоже.

…Словно он, Федор Солонов, восемнадцати лет от роду, читал и комментировал книгу собственных воспоминаний себя, двенадцатилетнего.

Трое мальчишек в кадетских шинелях, высокий военный и молодая женщина — в устье Литейного проспекта. Сам мост перед ними — никем не охраняется, дальше за спинами, напротив окружного суда — небольшой казачий патруль, казаки неуверенно озираются и, похоже, намерены вот-вот скрыться.

Юнкера Михайловского артиллерийского училища, прибывшие к мосту ранее, позволили себя разоружить. Они не хотели сражаться. Не понимали, за что.

Временное правительство уже обречено, практически весь город за ВРК. Пройдёт совсем немного времени, и «штурм Зимнего дворца» поставит точку. Большинство его защитников успеет расползтись кто куда, с обеих сторон убито будет шесть человек, хотя, обороняй здание хотя бы одна рота александровских кадет, штурмующие умылись бы кровью.

Но здесь нет роты александровцев, нет даже взвода. Есть трое мальчишек, подполковник и учительница русской словесности — против тысяч и тысяч распропагандированных, истово верящих большевикам солдат и балтийских матросов, против апатичных питерских обывателей, презирающих «ничтожного Керенского», хотя они же сами весной готовы были носить его на руках…