Аленький цветочек
Шрифт:
Былой акцент у него в самом деле отсутствовал начисто.
– Так, значит, не вы напичкали парня наркотой? – Удивившись, Скудин снял захват с горла брата Хулио и мягко, даже бережно уложил слегка придушенного противника наземь. Констатировал: – Тогда, выходит, зря подрались. – Он подошел к отцу Брауну и как ни в чём не бывало протянул ему руку. Чернокожий батюшка руку взял и легко поднялся, никаких серьёзных травм ему нанесено не было, а расквашенная физиономия – Господи, каких только мелких случайностей не бывает с настоящими мужиками. – И всё же, – добавил Кудеяр тихо и зловеще, – какая сволочь сбивает с панталыку молодёжь? Выясню – на прямой кишке повешу!
Скудин не знал, что с неделю тому назад Бог послал Эдику… нет, не кусочек
135
Отмеренная спичечным коробком стандартная порция конопли, около двадцати граммов.
На поле боя между тем воцарились мир и спокойствие. Молодцы вытерли кровь, высморкали сопли и с шуточками-прибауточками через умывальник двинулись на кухню. Пошли, правда, не в полном составе. Брат Бенджамин пока что не мог жевать, брат Хулио немножко страдал нутром, а братья Марио с Родригесом совсем неважно держались на ногах и потихоньку отправились в палатку. С российской стороны за обеденным столом отсутствовал Гринберг. Нет, не по причине битвы, битва-то как раз его развлекла и порадовала. Но вот схлынул боевой восторг – и снова полезли в голову воспоминания о неизбывном кошмаре, который посетил его прошлой ночью и, конечно, посетит нынче. Евгений Додикович вышел на берег озера и сел покурить, но и это не помогло, такая захлестнула тоска, хоть сейчас прыгай в непроглядные озёрные глубины. С большим камнем на шее…
– Что, Женечка? Плохо? – Из-за кустов неслышно появилась Виринея, уселась рядом, стрельнула «Винстон», прищурила от дыма глаза. И сообщила слегка обалдевшему Гринбергу: – Это духи острова гневаются, в жертву не принимают генеральский мундир. Слишком много крови на нем.
Всю эту ахинею она произнесла с совершенно серьёзным видом, точно с таким, с каким в своё время защищала кандидатскую диссертацию – и небось скоро отправится защищать докторскую.
«Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша…»
– Духи? Гневаются? Мундир?.. – Гринберг как-то странно посмотрел на Виринею, искусанные губы скривились в нехорошей улыбке. – Слушай, ты помимо колена головкой не ударялась? Теменной частью?
– Мне, Женечка, понятен твой скепсис, – продолжала Виринея всё так же серьёзно. – Но ты учти: всюду существуют незримые, очень прочные соответствия. Материальная наука ошибочно трактует их как причинно-следственные связи. – Она глубоко затянулась и, выпустив струйку дыма, ласково, словно недоразвитому ребенку, улыбнулась Гринбергу. – Стоит порвать нужную ниточку, и духи отстанут, не смогут дёргать струны в твоей душе. – Она улыбнулась ещё шире, в глазах её сверкнули озорные искры. – Ну вот давай, просто чтобы ты поверил… Я сейчас потяну за ниточку, идущую к желудку. Вот так… очень медленно и плавно… Куда же ты, Додикович? А двести баксов? Ну, не покидай же меня! Побудь со мною!
Она откровенно хохотала.
Евгению же Додиковичу было не до неё – и не до всего остального мира. Стремительно набирая скорость, он мчался в сторону сортира, и в голове его стучала единственная мысль, идущая из пищеварительного тракта: «Не опоздать бы, только бы не опоздать!!!»
Уф-ф. 0-о-ох…
Обошлось.
Наконец Гринбергу всё стало ясно. Бледный, но с просветлённым лицом, вышел он из сортира, явился к Виринее и, взволнованный, тяжело дыша, взял её руки в свои:
– Верю тебе. Прости за всё, если сможешь.
Виринея была не злопамятна. Этой ночью кошмары не тревожили Гринберга. Ему приснилась мама, старшая-буфетчица во дворце Дружбы народов. Она золотозубо улыбалась и подливала в «Советское шампанское» минералку…
Письмо солдата
Есть штамп, которым очень любили потчевать нас киношники, снимавшие «про войну» лет пятнадцать-двадцать назад… Только не подумайте чего непатриотичного об авторах этих строк. Мы здесь не имеем в виду ни «Отец солдата», ни «Чистое небо», ни «Летят журавли». Это киношедевры, а они, удивительное дело, как-то обходились без штампов. Нет, мы говорим о проходных кинолентах; старшее поколение подтвердит, в каких масштабах производилась подобная продукция. И чего она стоила.
Так вот. Молодого солдата, которого авторы фильма вознамерились угробить ради пафоса и художественной правды, обязательно застают пишущим письмо маме. Не дяде, не брату, не свату, не любимой девушке, наконец, – токмо и единственно маме. «Сейчас в атаку пойдём, – обрываются торопливые строки, – после боя допишу…»
Естественно, письмо так и остаётся недописанным.
Есть ещё другой штамп. На передовой появляется великий Жуков (Конев, Рокоссовский, Ватутин – нужное подчеркнуть). По какой-то причине полководец обращает внимание на трогательно-безусого лейтенанта, расспрашивает, из каких тот краёв, кто родня, каковы планы на «после войны»…
Поднаторевший зритель уже знал, что в следующем кадре покажут сражение. В котором бедолагу неотвратимо угробят. Да ещё с особой жестокостью. Или как-нибудь до предела обидно. Чтоб знали…
Впрочем, к нашему повествованию этот второй штамп отношения не имеет А если честно, то и первый. Ибо письмо писал не юный солдатик или мальчишка-лейтенант, а матёрый спецназовец Глеб Буров. И он вовсе не собирался идти в ближайшее время в штыковую атаку. И уж подавно не собирался в ней погибать.
Тем не менее Глеб – на радость будущим кинематографистам – писал письмо. Причём именно маме. Пальцы, те самые, чей удар был способен расплющить муху в полёте, привычно бегали по компьютерным клавишам.
«…Ещё я тут всё время сны замечательные вижу. Вчера вот папа приснился… То есть и я вроде взрослый был, и он – как тогда с тобой. Я тут его на досуге нарисовал. Напиши, похож получился или не похож…»
Несколько щелчков мыши, и рядом с текстом появился рисунок. Мастерски выполненный на том же компьютере. С экрана смотрел улыбающийся мужчина. Улыбка и глаза у него были в точности как у самого Глеба, но на скулах, подбородке и лбу лежали лиловатые тени. Нечто вроде отболевших ожогов.
В штабном вагончике было жарко. Глеб сидел в одной майке да спортивных трусах и притом босой, так что каждый интересующийся мог видеть, за что его прозвали Мутантом. Глеб, впрочем, ещё в детстве усвоил: если специально ничьё внимание не обращать, его шестипалые ступни замечали очень немногие.