Алракцитовое сердце. Том I
Шрифт:
– Тише ты, дура. Услышит еще.
Но Голем не слышал. Или делал вид, что не слышит.
– V –
Прошло еще немало времени, прежде чем чародей удостоверился в бесполезности своих расспросов; сплюнул под ноги, скривился брезгливо и зло:
– Простецы беспамятные! Сами дураками уродились или мозги вам кто поотшибал?
– Не можем знать, господин, – промямлила Солша, взявшая на себя, за отсутствием других желающих, роль переговорщика.
–
Солша замялась.
– Отвечай: все равно узнаю, – сказал чародей без угрозы. – Великоват секрет, чтобы спрятать.
– Волковка в двадцати верстах, господин, только волковские – те, позвольте судить, еще темнее нас будут, нам-то отсюда до большака поближе. И если в Волковку направиться желаете – это б лучше поутру, поздно уже нынче…
– До большака сколько?
– Сорок верст короткой тропой, если не размыло, но по таким-то дождям – уж наверное, оползла земля… А точно знать не можем: мы туда не ходоки нынче. Мужики наши как ушли, так сгинули, девки сбежали да пропали… Лихое время, война кровь любит, – печально сказала Солша и тут же всплеснула руками. – Да что я вам объясняю! Вы ведь сами оттудова явились: вам и знать лучше.
– Война?
Чародей, чуть нахмурившись, оглядел толпу, в которой не было ни одного с виду молодого и здорового мужчины. Взгляд его снова задержался на Деяне, всего-то лишнее мгновение, – но это мгновение показалось Деяну невозможно долгим.
– Война, значит. Похоже на то. – В мутных глазах чародея зажегся интерес, и вопросы полились потоком:
– Кто воюет? Кто знаменные чародеи? Из-за чего свара?
Солша растерялась, оглянулась украдкой на людей: «Что за нескладица?»
Она, как и все, считала чужаков вражескими солдатами. Недобрыми, страшными – но простыми людьми, с которыми и разговор простой.
– Да вам ведь лучше знать, господин, пошто люди друг на друга с оружием идут… – наконец, неуверенно проговорила она. – Зачем нас-то, темных, спрашивать?
Чародей тоже помедлил с ответом.
– Раз спрашиваю – значит, надо. Говори, что знаешь.
– Воюет – да вродь как Величество наше с бароном Бергичем: бунт барон поднял, так королевские люди сказывали... А за какой надобностью тот бунт – мы того знать не можем. Может, дед наш поболе знал, да только теперь... – Солша, взглянув на неподвижно лежащего Беона, осеклась, вспомнила, с кем говорит. Голос ее задрожал. – Наше дело – налог исправно платить, сколько укажут. Мы люди скромные, небогатые, милорд Ригич….
Чародей, проследив за ее взглядом, в голос выругался. Брань его состояла сплошь из самой чудовищной божбы, какую Деян когда-либо слышал. Чародей опустился рядом с Беоном на одно колено и, перевернув старика сперва на живот, затем на спину, стащил с него окровавленную куртку.
– Не надо, милорд Ригич… – зашептала
– Ты ему жена?
– Не надо...
– Да проглоти ты уже язык, женщина! – Чародей упер ладони старику в грудь. Звук был такой, будто в ручную мельницу насыпали песку и быстро завертели ворот.
– Не тронь! – Киан пробился сквозь толпу вперед. – Не тронь, ты, чтоб тебя!
Великан, в то же миг оживший, преградил дорогу:
– Не мешай мастеру.
Киан, даже вытянувшись во весь свой немаленький рост, едва ли смог бы достать лезвием ему до затылка. Джибанд широко расставил руки и стал будто еще больше. Киан зло таращился на великана снизу вверх, не решаясь ни отступить, ни напасть. Возможно, он все же пошел бы вперед, но чародей оставил Беона в покое.
– Погоди, Джеб! – бросил он великану, встал, отряхивая ладони, и развернулся к Киану. – Как твое имя, старик?
– Не твое дело, – прохрипел тот.
– А ты, я вижу, не робкого десятка, – с необыкновенной для себя разборчивостью произнес чародей, выговаривая по отдельности каждый звук, и протянул руку ладонью вверх. Без слов, одной позой и жестом приказывая отдать ему топор.
Киана Кержана в Орыжи называли не иначе чем Кианом-Лесорубом: во времена его молодости не нашлось бы во всем Спокоище такого дерева, какое он не смог бы свалить с дюжины ударов. Киан приходился ровесником Беону и последние годы чаще покрикивал на молодых, чем брался за дело сам, но с топором никогда не расставался. С тем самым, которым некогда, ворча и вздыхая, рубанул по кости «пустоголовому малому», на диво неудачно поломавшему ногу на скале.
Деян сгорбился на колоде, безотчетно комкая в пальцах полу куртки. Взгляд его метался между прошлым и сегодняшним кошмаром, между Кианом и Големом, между острой кромкой лезвия и длиннопалой, в кровоточащих ссадинах, рукой чародея.
Киан, стискивая топор, буравил полным ярости взглядом чародея, а тот, казалось бы, не замечал этого взгляда, не замечал даже самого Киана, – смотрел, мрачно и устало, на людей за его спиной. И люди пятились, отступали.
Безмолвное противостояние кончилось неожиданно, в один миг. Киан коротко вскрикнул, отшатнулся, отбросив от себя топор, будто обжегшись. Великан проворно подхватил топор на лету. А Киан, споткнувшись на подвернувшемся под каблук камне, сел посреди двора на зад.
– Так будет лучше, старик, – спокойно сказал чародей. Великан заткнул топор себе за пояс. Киан, не переставая браниться, попытался встать – но снова не удержался на ногах и плюхнулся в грязь. В толпе послышались смешки. Как замечал в своем трактате Фил Вуковский: «Тому, кто видит себя напуганным и униженным, нет ничего милее, чем видеть, что кто-то напуган и унижен еще более него»… К тому же Киана многие недолюбливали, не без оснований полагая, что тот слишком высоко задирает нос.
Больше Киан подняться не пытался, только осоловело хлопал глазами и разглядывал свои мозолистые ладони.