Альтеpнатива (Весна 1941)
Шрифт:
самоубийством".
"12, вторник. Вечером в первый раз слушал немецкую
"Арейхейтссендер" - подпольную немецкую радиостанцию. Выразительная
полемика с речью Геринга: о немецкой чести, замаранной
национал-социализмом, об Австрии, о гитлеровской молодежи, о
необходимости того, чтобы немецкие солдаты братались, дезертировали,
саботировали войну; сделать все, чтобы сломить режим Гитлера и
образовать свободную, счастливую, демократическую Германию. Передача
закончилась словами: "До следующей передачи вопреки гестапо".
"14 и 15, четверг, пятница. Закончил статью о московских
переговорах. Многое из
отчасти из-за недостатка места, отчасти из-за цензуры".
"17, воскресенье, и 18. Вчера, в воскресенье, в 4 часа утра в
Польшу вошли советские войска. Весь день я слушал радио. Из Москвы и
Киева речи, музыка, песни, поздравления. Выступил с речью Молотов. В
Польше уже нет полномочного правительства, оно распалось, поэтому
потеряли силу все прежние договоры, сказал он. Поскольку Польша стала
почвой для всякого рода случайностей, советское правительство считает
своим долгом прийти на помощь своим братьям в Западной Украине и
Белоруссии. "Быстрее, чем я ожидал" - было моей первой мыслью.
Красная Армия вошла в Польшу из-за украинцев и белорусов. Некоторые,
кто недостаточно глубоко разбирается в подобных сложных вещах,
осуждают этот акт России, считая эти земли частью Польши, разделяющей
фашизм и большевизм. СССР не может не быть заинтересован в свободе
Польши. Этим готовится почва для дальнейшего - рано или поздно
революционного проникновения".
"20.9, среда. Гитлер вчера говорил в Данциге. Говорил о
"сотрудничестве" с Россией, не с СССР, а именно с Россией. О том, что
Германия на западе и юге стабилизировала границы. Но не о том, что то
же самое сделано и на востоке, хотя он и отрицал, что Германия хочет
завоевать Украину. А слова в "Майн кампф" о расширении Германии за
счет России?"
Вернув Грацу дневник Цесарца, Миле Будак какое-то мгновение лежал на высоких подушках недвижно, и было видно, как под тяжелыми его веками ворочались бугристые желтоватые глазные яблоки.
– Вы вот что, - сказал он наконец, - вы с этим сейчас подождите. Вы сначала давите на него. А потом скажите, что опубликуете этот его дневник с небольшой правкой. Подлинник-то у вас есть?
– Будет.
– Скажите ему, что этот дневник только умный поймет. Из его "товарищей", естественно. А ведь среди "товарищей" и дураки есть. А они не поймут, ох, как не поймут! Вы ему это разъясните. Мол, и мы не примем, и те откажутся. Куда ж тогда? Это болтают только, что писатель сам по себе. Писатель всегда с кем-нибудь. Сам по себе - он merde. Да и то неверно: merde - это нечто, его хоть ощутить можно, понюхав, а вот писатель сам по себе - его и не ощутишь, и не заметишь. Вы ему это растолкуйте. И если он согласится выступить за нас, если он согласится сказать нам "спасибо" за нашу борьбу, тогда пусть живет. Иначе не играйте, Грац, с огнем играете: слово - оно и есть слово, сожжет.
...Разворачивая свою деятельность, Веезенмайер исходил из той ситуации, которая сложилась в Югославии.
Всякого рода политическая непоследовательность и двойственность; попытка правительства говорить сразу на двух языках: с народом - на одном, с дипломатами и руководителями других стран - на ином; попытка затушевать очевидное, делая ставку на "затирание" трещин, вместо того чтобы сначала "расшить" их и озадачить себя вопросом: "Отчего эти трещины возникли?"; попытка одной рукой гладить, а другой - бить не будет оправдана историей.
Политическая двойственность правительства,
Всеобщий разброд, неуверенность и ожидание скорых перемен возникают тогда, когда лидер думает не о том, как п о б е д и т ь, а о том лишь, как бы ему у д е р ж а т ь с я.
Желание во что бы то ни стало удержаться придало особую форму всем практическим шагам новой власти. Веезенмайер, проанализировав обстановку, свою практическую работу подчинил именно этому угаданному им п е р в и ч н о м у и м п у л ь с у нового режима. Если бы Веезенмайер не знал, что шестого апреля танки Гитлера перейдут трехтысячекилометровую границу и разрежут стальными клиньями землю Югославии, он был бы обязан допустить возможность рождения нового импульса, который по своей сути и методам руководства положил бы конец половинчатости, объявил военное положение, выдворил из страны все нежелательные элементы, а не "козлов отпущения" - нескольких наиболее резвых журналистов из "Фелькишер беобахтер" и "Шварце кор"; и, наконец, интернировал самого Веезенмайера и членов его группы. Однако нынешнее правительство делало вид, что не замечает его, Веезенмайера, надеясь, возможно, что он вдруг окажется политическим посланцем мира, а никак не вестником грядущей войны. Когда политик выдает желаемое за действительное, отворачивается от фактов, когда он находит хитроумные формулировки для того, чтобы белое представить черным, тогда, считал Веезенмайер, действовать надо решительно и смело.
Единственная политическая сила - компартия, - которая в данной ситуации могла провести всенародное объединение, до сих пор находилась в глубоком подполье, а за Тито денно и нощно охотились полицейские агенты.
Единственная реальная "единица" общегосударственной власти в Загребе - югославская армия - не имела директив из Белграда, как вести себя в сложившейся ситуации; высшие офицеры уже отчаялись получить точный приказ министра и лишь пытались изучать политические тенденции, особенно развитие отношений между Мачеком, представлявшим интересы Хорватии, и группой премьера Симовича.
Веезенмайер был убежден, что в такой пик истории, каким были конец марта и начало апреля, победу в Югославии может одержать либо общенациональная идея, если она будет открыто и жестко высказана, либо армия, если она выполнит ясные и недвусмысленные приказы главного командования.
Общенациональная идея не могла быть обращена к массам - расклеиваемые по ночам листовки коммунистов днем сдирала с заборов полиция, а королевская армия получила лишь один приказ: ни во что не вмешиваться и сохранять порядок самим фактом своего присутствия на улицах и площадях городов.