Альтеpнатива (Весна 1941)
Шрифт:
– Хорошо писал Аджия, - сказал Ковалич, отложив текст.– Убедительно и смело.
– Действительно неплохо, - согласился Аджия, - я не люблю слушать свои статьи, смущаюсь, знаете ли, написанного, но действительно неплохо звучит. Злободневно и поныне, а?
– В том-то и беда. Я бы мог вывести вас из-под удара; в конце концов, вы пришли в ортодоксальный коммунизм из леворадикальной оппозиции и всегда интересовались национальным вопросом, но статья, согласитесь, одиозна...
– Опасаетесь новых хозяев?
– Новые, старые, все хороши, - поморщился Ковалич.– Вот вы как ведь обличали парламентарный монархизм Югославии?!
– Я не утверждал...
Ковалич вскинул красивые свои карие глаза на Аджию.
Тот, улыбнувшись, закончил:
– Я у т в е р ж д а ю.
– Ну что ж... Тоже позиция. Я уважаю позицию. Но постарайтесь понять и нас, Аджия. Югославия предана ее бывшими правителями. Югославия будет стерта с географической карты мира. А вот я и мои друзья, мы не хотим, чтобы вместе с Югославией с карты мира исчезла Хорватия. Давайте говорить начистоту...
Аджия поудобнее уселся в кресле, посмотрел с сожалением на пустую кофейницу.
– Давайте.
– Хотите еще кофе?
– Если начистоту, очень.
Ковалич нажал одну из кнопок на столе и пояснил:
– Это на кухню. У нас есть тюремная спецкухня. Для умных и дальновидных заключенных. Нет, нет, не усмехайтесь вы так, я не собираюсь вас покупать чашкой кофе. Я конечно же ваш противник, но не все ваши Противники дураки, Аджия; будь они круглыми дураками, вы бы их допрашивали, а не они вас.
– Я бы не допрашивал.
– О, конечно! Вы бы пописывали свои теоретические статьи, а некто, изучающий эти ваши статьи в кружках политграмоты, допрашивал бы нас. И вы бы никогда не сочли, победи ваши идеи, что тюрьмы необходимы вам точно в такой же мере, как и нам: каждая идея должна быть вооружена, не так ли?
Аджия вздохнул - ему стала надоедать эта пустая болтовня.
– Хорошо, - словно поняв его, быстро сказал Ковалич, - давайте продолжим наш искренний разговор и оставим эти взаимные обвинения...
– Искренний? Или начистоту?
– Это одно и то же.
– Нет. Это разные понятия. Искренность предполагает дружбу. Начистоту говорят противники, которым невыгодно в настоящий момент воевать. "Начистоту" любят говорить следователи прокуратуры и брошенные любовницы.
– Хорошо. Давайте говорить начистоту.
– Давайте, - согласился Аджия.
– Вы думаете, - понизив голос, сказал Ковалич, приблизившись к Аджии, и тот почувствовал, как неудобно, видимо, этому большому майору перегибаться через громоздкий высокий стол, - вы думаете, - еще тише продолжал Ковалич, - я так рад победам Гитлера? Вы думаете, я не читал "Майн кампф"? Вы думаете, мне неизвестна концепция фюрера по поводу славян? А что, если попробовать противопоставить его идейной концепции славянское государство, которое стало бы независимым, хотя формально связанным с Германией узами договора? Но это будет договор о дружбе! О дружбе автора "Майн кампф" со славянским государством! Мы должны навязать себя Гитлеру в друзья, Аджия! Это будет наш
– Нации?– быстро переспросил Аджия, с интересом разглядывая лицо Ковалича.
Тот поморщился.
– Ну хорошо, хорошо, народа! "Национальный вопрос", видите ли, есть, но оперируете вы всегда стыдливой категорией "народ".
– Вы сказали, что альтернатива одна: покорность, ассимиляция, постепенное исчезновение хорватского языка и нашей культуры. А если я назову иную альтернативу?
– Пожалуйста. Я с радостью выслушаю вас.
– Борьба, - просто сказал Аджия.
– Борьба, - задумчиво повторил Ковалич.– Это очень заманчиво. Борьба... И я бы в общем-то согласился с вашей альтернативой, будь я при этом молодым и горячим юношей. Борьба - это всегда заманчиво для тех, кто юн и не искушен в практике жизни. Ладно, допустим, я принимаю ваше предложение. Допустим, борьба. Четыре миллиона хорватов начинают борьбу против ста миллионов немцев и итальянцев. Это серьезно, по-вашему? По-моему, это жестоко и нечестно по отношению к нашему народу.
– Сербов вы вообще выводите за скобки в этой возможной борьбе?
– Вывожу.– Ковалич чуточку помедлил.– Если бы я сказал вам, что согласен включить сербов в расклад нашей предполагаемой борьбы, вы перестали бы мне верить, не так ли?
– Перестал.
– А я не хочу, чтобы вы перестали мне верить. Я хочу, чтобы вы приняли меня таким, каков я есть: патриотом Хорватии. На языке вашей фразеологии это звучит как "хорватский националист". Я согласен с этим определением.
– Ну, а если все же приплюсовать к четырем миллионам хорватов восемь миллионов сербов? Двадцать миллионов поляков? Десять миллионов чехов и словаков?
– Прага засыпала цветами немецкие танки, но тем не менее стала протекторатом. Польша загнана в концлагеря. А Словакия продолжает быть самостоятельным государством со своими школами, университетом, театром, издательствами, газетами. То, что вы говорите, несерьезно, Аджия. В нашей борьбе только тогда возникнет какой-то смысл, если мы получим опору. На кого опереться в нашей борьбе против Гитлера? На англичан? Вы же знаете их. Они Греции толком помочь не могут, а из Греции прямой путь к их африканским колониям, прямой путь к Суэцкому каналу, без которого Индия перестает быть британской. Американцы? Так они даже Англии, своей сестрице, помогают лишь на словах! Кто еще?
Ковалич закурил и выжидающе посмотрел на Аджию. Тот хмуро молчал.
– Кто еще?– повторил свой вопрос Ковалич.
– Действительно, кто еще?– спросил Аджия, поняв, куда клонит майор.
– Никого больше, - сказал Ковалич.
– Вроде бы действительно никого, - согласился Аджия, вынуждая Ковалича продолжать свою линию, а ему теперь было совершенно ясно, куда и как поведет ее майор.
– Советский Союз связан с Гитлером договором о дружбе и ненападении, - рассеянно закончил Ковалич, дождавшись, пока солдат из тюремной охраны поставил на столик кофе и вышел из кабинета, - Франция разгромлена. Где силы, на которые можно опереться в борьбе за свободу?