Алые росы

Ляхницкий Владислав Михайлович

— М-да, завернул — аж до самой печенки. Слушай, а в газетах ваших такое написано, что я про себя ночами обдумывал, а поутру сам себе признаться боялся. Выходит, Керенского надо туда… за царем? А я член Комитета содействия… Тьфу, как несурьезно все получается. Митинг собрать? Это, брат, трудно, ой, трудно.

3.

После двух дней покоса Вавила с Егором вернулись в село вместе с Иннокентием и первое, что услыхали, — митинг в селе собирается. И необычный. «Баба-оратель приехала».

Митинги в селе, почитай, через день. Все про одно: война до победы, а землю не трожьте. Покупайте «Заем свободы».

А вот бабу-орательшу еще не слыхали.

На площади собралось человек пятнадцать.

— И больше не будет, помяни мое слово, — говорил Евгении Грюн Сила Гаврилович. — Надоели народишку митинги, как репейник в подштанниках.

Егор и Вавила стояли в сторонке, под прикрытием церковной ограды. Эту ораторшу они знали: два раза слышали в разных селах на митингах. До того хорошо говорит — точно медом потчует, да так, что отказаться нельзя. Два раза слушал ее Вавила и ни разу против нее выступить не посмел. Несогласных она высмеивала, как саблей срубала. Несколько дней ходил и мысленно спорил Вавила с Евгенией, новые доводы находил, а главное, думал, как сам спор построить, чтоб не оказаться осмеянным. Ведь осмеют-то Вавилу, а запомнят большевика: мол, отбрила большевика, мол, против эсеров у них кишка тонка. И сыграешь, того не желая, эсерам на руку.

На Евгении белая блузка, как солнечный блик на воде. Рыжеватые волосы — как золотая корона. Синяя юбка в обтяжку.

— Ко мне придут, — упрямо сказала Евгения и полезла по лесенке на трибуну — жидковатый помост на березовых столбиках вроде таежного лабаза, сбитого недотепой охотником. За ней залез Сила Гаврилович, старый знакомый по митингам в Рогачево Яким Лесовик. Он в черной бархатной блузе с большим красным бантом.

— Братцы, — тряхнув окладистой бородой, негромко сказал Сила Гаврилович, — народу возле трибуны немного, так незачем глотку драть, не казенная, — послухайте орательшу по текущему моменту из губернского комитета нашей эсеровской партии. Грюн ее имя.

— Апостолы многострадальной русской земли, — начала говорить Евгения Грюн. — Апостолы труда, терпенья и святости, дорогие крестьяне, батраки и батрачки, вы издревле поливали потом и кровью русские степи и горы. Задыхаясь в дыму и смраде хатенок, вы воздвигали дворцы и хоромы; сами недоедали, но кормили нашу обширную Русь. Нижайший поклон вам от истинно русских людей.

Сказала и поклонилась низко, коснулась пола рукой, как кланялись камышовцы, встречая пристава или попа, и как никогда и никто не кланялся им. Тихий одобрительный и почтительный шепот раздался в толпе и сразу же особая доверительность установилась между ораторшей и крестьянами.

Многие, может быть, и не поняли слов Евгении, но подкупила ее обходительность, почтительный тон. Начало сыграно хорошо.

Голос у Грюн красив, музыкален. Плавные, притухающие звуки то неожиданно нарастали до гневных, бичующих возгласов, то опять притухали, сменяясь почти что молитвенным шепотом. Женщина говорила то, что всегда говорили эсеры: война до победы! Немцев надо разбить! С землей подождите до полной победы над немцами Но смысл ее слов растворялся в музыке ее голоса, в плавных, красивых, выразительных жестах и действовал сразу на чувства, минуя сознание, как действует музыка, Вавила был сам очарован ораторшей.

Народ подходил из проулков, от церкви. Слух прошел, «оратель совсем особенный». Казалось каждому: только с ним, один на один, доверительно говорит эта женщина.

— Мы должны победить ненавистных немцев,

посягнувших на нашу святую отчизну. Каждый, имеющий руки, возьмите винтовку, как крест, как хоругвь, как икону, и благословит вас господь на победу.

Ораторша овладела чувствами своих слушателей. Люди согласно кивали и даже повторяли ее слова. Даже Вавила — он часто потом вспоминал про эту минуту — вновь подпал под влияние проникновенной речи ораторши. Только святые слова можно провозглашать с такими ясными глазами, с такой страстностью. Дай сейчас ему в руки винтовку, покажи ему немцев, и он, Вавила, проклинавший войну, кинулся бы в атаку.

«Наваждение»… — усилием воли он освободился от чар рыжеволосой ораторши. Устыдил себя: «Большевик». Заставил себя вслушаться в смысл речи Грюн и удивился: она плела примитивную чепуху, но с таким колдовским артистизмом, что завораживала слушателей. Оглянулся Вавила. Вон однорукий солдат, недавно хмурый, с болезненно искривленными губами, улыбается Грюн приветливо, одобряюще и кивает: да, да, мол, война до победы! А как же иначе?

Вон высокий, сухощавый мужик без шапчонки, в залатанной посконной рубахе, недавно кричавший, что голодает народ без земли, сейчас, слушая уверения Грюн, что с разделом земли надо ждать, кивает и повторяет вполголоса: «Подождем. Как же иначе, раз надо».

«Чертова соловьиха, — ругнулся Вавила. — Как бороться с тобой? Такой не подкинешь вопросик. Она так отбреет, что присохнет язык».

— Сестры-крестьянки, — обращение к женщинам было особенно задушевным, — большевики женщин общими делают. Это ужас: сопливый, безносый, а захотел — бери бабу, какая понравится. Об этом в селе Бугры монашенка выкликала, она сама видела: у большевистских женщин уроды родятся. С хвостами.

— Господи боже! — прошло по толпе.

Грюн кончила говорить. Держась за перила, раскрасневшаяся, уставшая, она слушала одобрительный рокот толпы. После нее говорил Яким Лесовик.

— Я не политик, дорогие мои. Я только поэт! «Звонкая песня сибирских полей», как зовут меня истинно русские люди. Я против всех партий. Я русский — и только.

Вавила недоумевал, слушая Лесовика. Он тоже говорил красиво, завладел вниманием слушателей. Но куда он гнет, отрицая все партии?

— Но разве допустимо скрыть от вас, сестры мои, братья мои, отцы, матери, деды, великую истину, что открывает нам с вами вечное счастье здесь, на земле?

Крушат неправды тьму эсеры, Они несут, святая Русь, Свободу, братство новой эры, Так голосуй за них, эсеров, За слуг твоих, святая Русь!

Так поклянемся, братья и сестры мои, именем господа нашего Иисуса Христа, что будем везде и всегда голосовать за эсеров. Только за них. Поднимем руки. Крестимся. Повторяем, клянусь именем господа бога…

Люди молились. Клялись.

«Попробуй тут выступи», — думал Вавила.

И все-таки выступил. Бросил в народ:

— Товарищи!

Взбудоражило, приковало внимание непривычное слово. Вавиле это и надо. Возвысив голос, рубя рукой воздух, он продолжал:

— Тут есть крестьяне, что недавно вернулись с фронта. Вон стоит без руки товарищ. Вон, рядом, на костылях. Давайте попросим их рассказать, какая она, война, и для чего. Может, господам ораторам самим охота покормить вшей на фронте?