Американец
Шрифт:
В любом случае красоту в наших краях никогда не считали достоинством. Совсем другое дело – близость к преступному миру. Выпендриваясь, мальчишки подражали манерам каморристов: взгляд в упор, звучный голос, властные интонации, – что выглядело комично, и Лео это понимал. У настоящих каморристов был свой особый стиль, ни у кого не подсмотренный, с виду они казались добродушными и неприметными. Это и внушало страх: понимание, что за маской простака скрывается волк, готовый тебя растерзать. Поэтому Лео вел себя иначе. Он мог быть сколь угодно жестоким, но внешне оставался верен образу поэта на войне. «Взгляд убийцы ты всегда
По возвращении с каникул он всегда становился объектом всеобщей зависти. Лео и Пинучча приезжали из Коннектикута, навьюченные всякой всячиной: одеждой, игрушками, едой, музыкальными компакт-дисками, надоевшими их американским кузенам. Элвис, Чак Берри, Мадонна. Летом 1988 года Лео вернулся, одержимый Майклом Джексоном, следующим летом место кумира занял Ричи Валенс, мексиканец-полукровка, который умер в семнадцать лет. Каждый раз он предвкушал, как поразит меня новым открытием, а я не мог дождаться первых чисел сентября, когда звонил домофон и я понимал, что он вернулся.
– Вот… Погода стояла ужасная, и на следующий день Ричи должен был играть в Фарго, в Северной Дакоте, где проходил очередной этап «Зимней танцевальной вечеринки»…
Весь 1989 год его кок равнялся на прическу Ричи Валенса с обложки альбома La bamba. С ним он выглядел старше. Типичный четырнадцатилетний подросток, вытирающий свой нож после охоты на автопокрышки и дымящий при этом «Лаки Страйк» – он таскал сигареты из передач, которые мать каждую неделю носила Человеку-пауку в тюрьму.
– Слышал что-нибудь о «Дне, когда умерла музыка»? – как-то спросил он меня.
– Нет.
– Господи, да ты безнадежен. – Он подошел к стереосистеме и убавил звук. – «День, когда умерла музыка» – это 3 февраля 1959 года. Тогда Бадди Холли, Ричи Валенс, Биг Боппер и еще три восходящие звезды рок-н-ролла погибли в авиакатастрофе. Штука в том, что Ричи вообще не должно было там быть. Он заменил Томми Оллсапа.
– Кто такой Томми Оллсап?
Лео покачал головой.
– Музыкант, сыгравший с Ричи в орлянку, – принялся объяснять он, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу рядом с креслом его отца. – Хороший гитарист, но по сравнению с этой тройкой – полный ноль. Однако в ту ночь удача была на его стороне. Он проиграл и остался в Айове, поэтому и жив по сей день.
– Вау! – воскликнул я. Я не знал более американского способа выразить удивление.
– Старик, посредственность всегда переживет талант, – заключил он, делая музыку погромче. – И твой кок плавится дай боже. – Он засмеялся. – Ты весь голубой.
Он помахал в воздухе ножом и принялся отстукивать ритм La bamba, напевая: «Yo no soy marinero… Yo no soy marinero, soy capit'an… soy capit'an, soy capit'an…» [7]
7
Я не матрос, я капитан (исп.).
Мое двенадцатилетие мы решили отметить компанией за пределами нашего района – в парке Вилла Комунале. Лео
Тому, что мы выбрали для побега именно это место, было простое объяснение: ходили слухи, что в обширных садах Вилла Комунале собирались девчонки из Кьяйи, самые симпатичные в городе, и поджидали парней из других кварталов, чтобы с ними позабавиться. Мы жили в довольно престижном районе, поэтому считали, что они заслуживают нашего презрения, а чтобы это презрение выразить, не было ничего лучше, чем напридумывать кучу историй об их распутной жизни.
Поговаривали, что неподалеку от Аквариума трутся две или три таких девчонки, совершенные оторвы, и позволяют делать с ними все что угодно, например берут в рот и разрешают шарить у себя в трусиках.
Эти разговоры оставляли меня равнодушным. Если ребята проявляли к ним жгучий интерес, то я старательно его изображал, чтобы не отставать, и, будучи самым младшим, выслушивал все эти невероятные фантазии, ничего в них особо не понимая.
По-моему, даже главные знатоки не до конца во всем разбирались. Например, существовал некий клитор, но мы не знали толком, что он из себя представляет и где находится, было ясно лишь одно – он расположен у девчонок на поверхности тела или внутри него (мы не были уверены, есть ли он у всех или же только у девчонок из Кьяйи), его надо каким-то образом отыскать, а потом стимулировать. Если тебе это удавалось и девушка признавала, что ты отлично трешь, ты дорастал до звания настоящего мужика.
Так что в день моего двенадцатилетия мы сели в трамвай номер один и поехали через весь город в сторону моря. На самом деле я там уже бывал с родителями, но поездка в компании Лео и других ребят из нашего района обещала стать незабываемой. Так я и ехал в трамвае, сидя у окна и подставляя лицо соленому морскому ветерку, пока через полчаса водитель не погнал нас из вагона. Это захватывающее путешествие ненадолго вытеснило из головы мысли о клиторе и всех тех бесстыдствах, которые нас ожидали: мы были просто группкой шумных мальчишек, подстрекавших друг друга сбросить сковывавшие нас цепи.
Несколько часов спустя, когда нам открылась повергающая в уныние страшная правда, что девчонки из Кьяйи не имеют ничего общего с развратницами из наших историй (ходили за ними полдня и каждой предлагали потереть клитор), мы добрались до района возле набережной, где нам открылась вторая истина. Кристиан Дзаццаро (у обладателя первого места в школьной пятерке самых красивых мальчиков, по нашим расчетам, должен был быть и соответствующий сексуальный опыт) заявил, что клитора не существует. Или, если точнее, не существует слова, которое мы произносим.
– Надо говорить «клиторис», а не «клитор». Я об этом прочитал в энциклопедии.
– И что это такое? – спросил кто-то.
– То же самое, что и клитор, только называется оно «клиторис».
Мы в замешательстве переглянулись. «Клиторис», – бормотали мы, пытаясь привыкнуть к новому термину. Мы немного помолчали, разглядывая группку девчонок, слонявшуюся по аллеям Вилла Комунале точно так же, как девчонки из нашего квартала слоняются рядом с церковью Сан-Тарчизио. Я даже не уверен, что они были симпатичнее наших.