Американский доброволец в Красной армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейхстага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945
Шрифт:
Я подошел к испуганному санитару и сказал:
— Не орите! Как далеко отсюда фрицы?
— Метров триста!
— Винтовка есть?
— У нас их всего четыре. И все.
— Сколько фрицев?
— Десятка два будет.
Из палатки вышел хирург:
— Что происходит?
— Немцы вблизи! — отвечаю. — Беру команду на себя! Всех раненых в автобус. Быстро! Быстро!
— У него же спущенные передние! — говорит хирург.
— Плевать! Поедем на спущенных! Палатку бросаем! Давайте сюда моего Илью.
— Он там на столе, —
Я вбежал в палатку, подхватил на руки Илью и понес его в автобус. Следом за мной бежит медсестра и продолжает бинтовать на ходу. Хирург вместе со второй медсестрой помогают санитарам. Ору из окна автобуса:
— Винтовки! Возьмите винтовки!
Через минуту завел мотор, включил первую скорость. Автобус тронулся с места и медленно пошел вперед. Хирург, медсестры и два санитара придерживают на полу носилки с ранеными. Другие двое санитаров выставили свои винтовки в разбитые окна. Переключаю скорость на вторую. Автобус пошел чуть быстрее. Руль плохо слушается из-за спущенных передних колес, но движемся к опушке. Через три-четыре минуты я увидел шоссе, значит, еще километр.
Кричу хирургу:
— Вам лучше спрыгнуть и бежать к шоссе, чтобы нас оттуда свои не вздумали шарахнуть! Автобус-то немецкий.
Хирург лет на пять старше меня, но без разговора встает и, подойдя к раскрытой двери, смотрит на меня и произносит:
— Мерси боку, танкист.
На что я успел ему крикнуть:
— Сель ву пле, хирург!
Он побежал в направлении шоссе, то и дело оглядываясь. Я на автобусе следовал за ним. Перед выездом на шоссе позади автобуса послышались немецкие автоматные очереди. Санитары выстрелили в ответ. Выйти из лесу фрицы не посмели: по шоссе к передовой двигалось много машин. Над головами летели наши штурмовики, охранявшие эшелоны.
Я остановил автобус. Подошел к Илье. Через бинты на ноге сочилась кровь. Сестра виновато посмотрела на меня.
— Жгут! — сказал я. — Нужен жгут!
Вторая медсестра сняла свой окровавленный халат и оторвала от него несколько полос. Я тем временем снял с руки часы и надел их на руку Илье. Прикрыл часы рукавом. Авось не снимут, подумал я и вышел из автобуса.
— Как прошла ампутация? — спросил я хирурга.
— Сохранили ему коленный сустав.
— Мерси боку! — произнес я. — Здесь могут проезжать с переднего края санитарные. Вам лучше дождаться их. А мне пора на передок. Au revoir! (Прощайте.)
— Toi aussi (вам тоже), танкист!
Мне повезло. «Студебеккер» с боеприпасами направляется прямо в нашу бригаду. Шофер поначалу был насторожен. Я назвал ему фамилию Жихарев и добавил: «Разведка».
Услышав от меня фамилию подполковника Жихарева, водитель смягчился, по-доброму улыбнулся.
— Садись! — сказал он. — Они уже за старую границу проскочили.
— Это то, что мне нужно! — заявил я и принялся рассказывать водителю о том, что приключилось с моим Ильей.
— Они бы вам всем устроили харакири.
— Вполне возможно. Им терять теперь нечего.
— Молодец! — заметил водитель.
— Кто? — не понял я.
— Ты!
— Служба!
— Не скажи…
Через час шоссе для нас закончилось. Водитель поехал по широкому следу, оставленному траками наших тридцатьчетверок. Они были видны километра три, потом их замело снегом. Начало темнеть. Конец января… Водитель остановил машину и безапелляционно заявил:
— Перекур с дремотой. Дальше так ехать нельзя. Опасно. Можем наткнуться.
Закурили, поговорили. А потом водитель сладко захрапел. Я же решил немного размяться и пройтись по снегу, полепить и побросать снежки, как когда-то в детстве в Бетлехеме.
(Да и само мое появление на свет тоже связано — да-да, со снежками!.. Помню, как старший брат Майк рассказывал мне:
— У нас, Никлас, шел жестокий бой со снежками: наша Восьмая улица в Бетлехеме сражалась против Четвертой. Вдруг из нашего дома выскакивает Джон и орет своим писклявым голосом: «Майк! Майк! Остановите бой! У нас только что еще один братишка появился! Пап мне сказал, что его будут звать Никласом. Ты понял, Майк?!»)
У меня на пути оказалась табличка, на которой было написано по-немецки «BAAL». Стрелка указывала туда, где, как мне показалось, мерцал тусклый свет. Я осторожно, боясь наткнуться на мину и повторить судьбу Ильи, направился в ту сторону.
Вдруг я услышал:
— Стой! Кто идет?
— Свои! — ответил я и добавил: — Рота Жихарева.
— Подойди!
Я подошел ближе к часовому и увидел силуэты двух тридцатьчетверок.
— Бригада Кузнецова? — спросил я.
— А ты? — ответили мне вопросом на вопрос.
— Сергеева, — сказал я.
— А мы кузнецовские.
— Экипажи спят?
— Бухарики бухают. Напропалую бухают.
— Где?
— В доме, — сказал часовой. — Не видишь?
Только после того, как он сказал «В доме», я обратил внимание на слабый свет, пробивавшийся сквозь плотно зашторенные окна дома, из которого доносились чуть слышимые голоса.
— Ты из Донбасса? — спросил я часового.
— Точно. Из Сталино я. А ты как узнал, что я из Донбасса? — удивился часовой.
— Я сам из Макеевки. Только у нас на Донбассе можно услышать такое: «Бухарики бухают». Больше нигде не слышал, — сказал часовому.
— Земляки, значит! — обрадовался тот. — Ты заходи в дом. Тебе там бухнуть дадут. Немецкий спирт. Крепкий — ужас! Нашего старшого Игорем зовут.
— Спасибо, земляк. Зайду погреться, — поблагодарил я и вошел в дом. А в доме — дым сигарный и восемь пьяных танкистов. Старший лейтенант, командир танкового взвода по имени Игорь сидел в огромном мягком кресле в широко распахнутой гимнастерке, без ремня, с сигарой в зубах и основательно пьяный. Увидев меня, спросил заплетающимся языком: