Американский герой
Шрифт:
— Я — морской десантник, сэр, и служил в Корее.
Буш. снова приятно удивлен.
— Ну что ж, в десантных войсках принято критиковать армию, — замечает он с видом знатока, — но клянусь Господом, ни у кого язык не пошевельнется сказать что-нибудь против них. Расскажите мне о своей службе, Дэйв. И бросьте называть меня сэром и господином президентом. Называйте меня просто Джордж.
— Знаете, сэр, довольно трудно называть верховного главнокомандующего Джорджем. Я не могу себе это позволить, поскольку по-прежнему в душе остаюсь десантником.
— Расслабьтесь, Дэйв. Лучше расскажите мне, чем вы занимались в армии.
Видя, что игра складывается
— Сказать по правде, сэр, я тоже был пилотом. На истребителе.
— Мать твою за ногу! — восклицает президент — ему не приходило в голову, что какой-то еврей мог служить в Корее и быть пилотом истребителя. — И сколько у тебя было вылетов?
— Пять боевых.
— Почему так мало? — спрашивает президент.
— Мне пришлось совершить посадку в океане. Не то чтобы меня сбили. У меня была неисправность системы подачи топлива, когда загорелся двигатель. И мне пришлось катапультироваться. Еще не долетев до земли, я увидел, как взорвался мой самолет. Слава Богу, хоть со спасателями повезло. Меня вытащил военный вертолет с авианосца. Выж е знаете, сэр, что такое болтаться в холодном океане и думать, не последний ли это день твоей жизни. Или, может, уже первый на том свете? [30] Но спину во время приводнения я повредил себе довольно основательно. Вправить ее так и не удалось, и я был демобилизован.
30
2 сентября 1944 года самолет Джорджа Буша был сбит зенитным огнем, когда он бомбил Чичи Йиму, неположенную в ста пятидесяти милях к северу от более известной Айво Йимы. Пилоты делали все возможное, чтобы дотянуть до моря, так как японские лагеря для военнопленных считались страшным местом. Лагерь в Чичи Йиме возглавлял майор Матоба; после войны стало известно, что он резал военнопленных на куски и скармливал их другим военнопленным. Буш долетел до моря в объятом пламенем самолете и выпрыгнул из него, не получив при этом особых повреждений. Без пресной воды и весел он продержался на спасательном плоту несколько часов, пока не был подобран подводной лодкой.
— Значит, вы понимаете, насколько валено, чтобы Америка оставалась сильной? — спрашивает президент.
— В мире нет ничего важнее, — отвечает Хартман. — И не только для Америки, но и для всего человечества.
И вот опять представлялась возможность подумать о роли случая: этот Хартман, стремившийся втереться в доверие президенту, говорил именно то, что президент хотел от него услышать. Но, скорее всего, эти трое — третьим был уже почивший Этуотер — просто одинаково воспринимали сущностные вещи. Возможно, заведи Хартман речь о банковских ставках, необходимости поддерживать семейные ценности или о своей преданности идеалам свободной торговли, президент бы и не обратил на него внимания. Но тут он говорит:
— У меня есть одна идея. Вы помните Ли Этуотера?
— Еще бы! Он всегда вызывал у меня восхищение.
— Он оставил мне докладную записку. Мы с ним были хорошими друзьями, — добавляет Буш. — Самый хороший плохиш на свете. Как мы с ним оттягивались! К вам он тоже хорошо относился. Вы слышали, как он играет блюзы на гитаре?
— Он был замечательным человеком.
— Так вот, перед смертью он высказал очень важную вещь. Он сказал, что вы сегодня являетесь воплощением Голливуда. А когда друг пишет вам предсмертную записку, надо сделать то, что надо. Но мне придется взять с вас обет молчания.
— Клянусь! Как американец и морской десантник. [31]
— И я даю вам слово десантника Соединенных Штатов, что не смогу сказать вам больше, чем скажу, — отвечает президент. Вероятно, именно в этот момент начинает действовать халцион. По крайней мере должен был начать
31
В соответствии с данными архива американской армии призывник Хартман прослужил один год и никогда не был десантником. Ему так и не удалось подняться выше рядового. Он действительно был демобилизован по медицинским показаниям. Зато его предыдущий начальник Аллен Росс действительно служил морским пилотом в Корее. Росс часто вспоминал об этом, а в его кабинете хранилась целая коллекция памятных знаков и книг, посвященных военной авиации. Поэтому рассказанная Хартманом история не только напоминает то, что произошло с президентом, но и совпадает с реальными событиями, пережитыми Алленом Россом.
32
Влияние халциона неоднозначно. Многие, и в том числе личный врач президента, считают его абсолютно безопасным.
Тем не менее Бенджамин Д. Стайн, адвокат, писатель и актер, работавший спичрайтером для президента Никсона, заявляет в «Нью-Йорк таймс» (1/22/1992): «Халцион — одно из самых страшных лекарств, которые я когда-либо употреблял, а его воздействие на президента может оказаться еще более ужасающим. Я принимаю выписываемые мне транквилизаторы начиная с 1966 года и перепробовал почти все. Но халцион… относится к разряду веществ, вызывающих изменение сознания. Это не обычное седативное средство, лишь приглушающее восприятие действительности. Согласно утверждениям компании „Апджон" — производителя халциона, присутствующие в нем бензодиазипены приглушают мозговое возбуждение. Начало действия халциона можно сравнить с появлением ангела Господня, который сообщает вам, что все хорошо, что вас ждут теплые материнские объятия, нирвана и Лета, а все неприятности происходят на Марсе».
Президент умолкает и пытается сформулировать то, что было предложено Этуотером. Потом ему внезапно приходит в голову мысль — а не записывают ли их разговор. Естественно, не иностранные шпионы, а его собственные сотрудники. Стоит только вспомнить о Никсоне. Произнесенное слово всегда являлось источником угрозы. И хотя они договорились с Бейкером никому не показывать записку Этуотера, в данном случае это представляется самым безопасным. Все просто и ясно. И президент залезает в свой карман.
— Я хочу, чтобы ты на это взглянул, — говорит президент и протягивает записку Хартману. Лимузин минует ворота и въезжает на территорию аэропорта. И Хартман читает, пока машина движется по гудроновому покрытию к авиалайнеру номер один.
Он всегда восхищался тем, как Эту отер раздавил Дукакиса. Ли каким-то образом догадался о том, что Америка 1988 года проголосует против сексуально агрессивных темнокожих. Именно он тогда руководил президентской кампанией и поэтому мог предлагать существенности то, что считал нужным. А что ему еще оставалось делать, думает Хартман. Ведь большинство вообще не способно соображать, а те, кто умеет это делать, предпочитают не пользоваться своими способностями. Они прячутся за дымовой завесой общепринятой морали и выдают душещипательную сентиментальность за глубокомыслие. Ли не собирался превращаться в такого морального урода. И правильно делал.
Но эта докладная записка переводила Этуотера в совершенно иной разряд людей. Ее содержание выходило за пределы интеллектуальной честности и требовало настоящей отваги. С помощью этой записки Этуотер доказывал, что является достойным учеником Сунъ-Цзы, Клаузевица и Макиавелли. И будь он жив, Хартман бы ему низко поклонился, как кланяются на Востоке учителю, достойному подражания.
Но Этуотера уже не было, а Хартман не верил в призраков. Его признательность выразилась лишь в том, что он первый из прочитавших этот текст не воскликнул: «Так его растак! Эту отер окончательно рехнулся!»
Хартман поворачивается к президенту, обдумывая сотни разных фраз, которые мог бы произнести, и склоняясь к одной-единственной: «Джордж, я не знаю, пользовались ли вы раньше услугами агентов. Обычно мы берем за услуги десять процентов». Однако он произносит совсем иное. Он вспоминает об Оливере Норте и по-военному выпрямляет спину — насколько это позволяет сиденье лимузина.
— Сэр, — говорит он, поднимая правую руку и в знаке приветствия прикасаясь ею к брови, — вы оказали мне огромную честь, предоставив эту возможность послужить вам и нашей стране. Спасибо, сэр!