Амгунь — река светлая
Шрифт:
Звук работающего мотора молотил безмятежный девственный воздух островов, но еще сильнее било по нему Гошкино сердце. Он следил, как оба звука сливались, отрабатывая синхронность своих ударов, слились — и тогда раздался взрыв.
Потом Гошка никогда не мог объяснить, как это случилось, словно подчинялся он какой-то неведомой силе, исходящей от слияния этих двух звуков. Он нажал на курок вначале правого ствола, а потом левого. Он видел, что попал, видел, как тот, в которого пришелся первый выстрел, вскочил на ноги, нелепо вскинув над головой руки с судорожно растопыренными пальцами, и тут же рухнул на сиденье, сломавшись в спине. Он видел, как после
Он снова поймал на мушку одноглазое лицо Домрачева и, когда тот перевалился через борт в воду, потянул курок, но выстрела не произошло. Он забыл перезарядить ружье. Понял это и все же продолжал жать на курок, совершенно не сознавая, что делает, а ненавистное, устрашающее лицо приближалось. Инспектор бежал гигантскими шагами, неестественно прямо, не прячась, не увиливая от направленного на него черного дула, правая рука сжата в кулак, а левая маятником болтается из стороны в сторону.
В наступившей тишине было отчетливо слышно, как он бежит; земля содрогалась под его ногами. Он все ближе, его уже ничем не удержать, не остановить, ничем от него не защититься, и пуля его не возьмет. Пуля не возьмет! Не возьмет!
Животный страх поднял Гошку на ноги. Еще мгновение как загипнотизированный он смотрел на неуклонно наваливающегося на него в беге рыбоинспектора, потом смешно подпрыгнул, крутнулся вокруг собственной оси и, взвизгнув, побежал к спасительным тальникам. К тальникам. Туда! Успеть — и я спасен! Я буду жить! Я хочу жить! Почему он не стреляет? В меня? Нет-нет! Нужно бежать зигзагами, так в меня труднее попасть. В меня… попасть! Вон тальники, близко, сто метров, не больше — и ты спасен!
Он начал метаться из стороны в сторону, пригибаться, не решаясь оглянуться назад, на своего преследователя, страшась увидеть нацеленный на него пистолет. Еще несколько стремительных скачков, и он пулей врезался в тальники, и они его поглотили, закрыли его спину. Какое-то время он еще бежал, подминая тонкие деревца, но вот с бега он перешел на шаг, остановился, быстро перезарядил ружье, круто повернулся на шум раздвигаемых тальников и стал ждать.
Домрачев задыхался. Погоня, в которую он бросился, не помня себя от ярости, затянулась, и дыхание начало изменять ему, и ноги отяжелели, и страшно болела левая рука, на которую он старался не смотреть. Он и без того знал, что с ней плохо, но заняться ею значило потерять время и упустить зверя. Этого он позволить себе не мог. И все бежал. Бежал, задыхаясь, не видя ничего перед собой, кроме широкой спины, — все остальное было подернуто каким-то красноватым туманом. Спина зверя виднелась четко — каждая складочка желтой шкуры, обтягивающей ее. Недосягаемая спина! Если бы он мог бежать хоть немного быстрее! Он догадывался, что Мальцев (Домрачев признал его сразу) не просто бежит к тальникам — там у него стоит лодка, спасительная лодка — и что он бежит к ней, и если не догнать его сейчас, то потом ловить будет некого. Мальцев уйдет. Вот он достиг тальниковых зарослей.
Домрачев остановился. В груди хрипело, с хрипом вырывалось изо рта дыхание, в голове, словно в тесной кузнице, молотом стучала кровь.
— Так, — прохрипел он, стараясь оценить обстановку и выработать план действий. — Мне его не догнать. Здорово бегает, собака. В тальниках и вовсе не догнать, — размышлял он. — Прет, как сохатый. А там у него лодка. А моя
Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что его самого могут прижучить, как брата, как его брата Алексея пять лет назад здесь же, в тальниках, прижучили полным зарядом — крупной дробью саданули в голову из обоих стволов.
«И меня так могут. Могут, очень просто могут. И не опросят, хочу я жить или нет. И детей моих не опросят. От страха и злости нажмут на курок — все», — невесело подумал он.
Эти мысли прошли вторым планом, но именно они решили исход преследования. Домрачев решил не лезть на рожон: так ни за понюшку табаку он не даст продырявить свою голову. Решил он идти напрямую через тальники к протоке, надеясь, что Чальцев дольше его проплутает по зарослям. Встретить его там, где он меньше всего его ожидает, — на берегу, и, если сложится удачно, захватить лодку.
Он так и решил, и медлить уже было нельзя. Не было времени ждать, когда успокоится дыхание и сердце перестанет биться оглашенно. Но одно он сделал для себя — расстегнул поясной ремень, петлей накинул на шею и в петлю осторожно, помогая здоровой рукой, сунул левую, искалеченную руку. Бежать стало легче.
И он побежал, с трудом перемеживая ноги, спотыкаясь о кочки, оступаясь, и торопил себя, раздвигал здоровой рукой неподатливые путы тальников, морщился от боли, задевая о ветки больную руку, ударялся головой, плечами; хлесткие ветки били его по лицу, но он продирался сквозь них и бежал, если это можно было назвать бегом, и не падал — не давали падать деревья, и вдруг вывалился на чистый берег — под ногами сыпучий песок, впереди — голубая протока, лодка, Гошкина лодка.
Домрачев выкрутил у двигателя свечи и положил их себе в карман, весла взвалил на плечо и отнес в тальники. А Чальцев еще не появился, и не было слышно его шагов.
Домрачев вернулся, набрал полную пригоршню воды, ополоснул лицо и пошел, загребая сапогами песок, к тальникам. Теперь он будет спокойно ждать появления Чальцева. Теперь пусть он приходит. А он придет сюда, потому что еще не знает, что жестоко просчитался. Но ему уже пора бы прийти. Откуда он грянет? Из тальников или пришкандыбает берегом?
Давай пошевеливайся, Мне некогда тебя выжидать. Мне везти труп лейтенанта в город. Сволочь ты, зверем тебя и то не назовешь, потому как ты хуже самого звериного зверя. Человека загубил хорошего. Жить бы ему и жить, а ты, ты убил его. И за что, боже ты мой?!
Он так мысленно говорил с собой и прислушивался, стараясь уловить шорох раздвигаемых ветвей, хруст сломанной неосторожной ногой ветки, шелест песка, легкий свист, хоть какой-нибудь звук, но пока все было тихо, лишь гудение комаров, тучей облепивших его, нарушало безмолвие.
Домрачев сидел, привалившись спиной к стволу дерева, и поглядывал по сторонам, гладил — здоровой рукой взявшуюся кровяной коркой левую руку. Иногда он ее подергивал, и резкая боль в плече пронзала тело, обжигала голову. Домрачев отгонял наваливающийся на него сон.
Приближающийся шум, еще едва слышимый, достиг его и, славно ток, прошил его тело, ожег сознание. Тело его напряглось, а уши ловили малейший звук и место, откуда он исходит, и глаза впились в чащу тальников, отыскивая виновника тревоги. На какое-то мгновение воцарилась прежняя тишина, и он подумал, что ослышался, собрался снова откинуться к стволу тальника, но слух уловил шорох приближающихся шагов.