Амгунь — река светлая
Шрифт:
Теперь и лейтенант хохочет — дошло.
Катерина в смущении, на лице проявились красные пятна.
— Ох и бесстыдный же ты у нас, отец!
— Фольклор, — защищает Домрачева лейтенант. — Фольклор, Екатерина Самойловна.
— Не фольклор — бесстыдство.
— Сенька, выходи! — крикнул Домрачев. Устроил сына на коленях, покачал, подбрасывая, похватал ручищами за плечи, ножонки. — Говоришь, тебя взять на тони? Слышь, мать! С нами просится. Покататься. Парень, кажись, вызрел. Глянь, какой вымахал — мужчина! А, Виталий Петрович?
— И не вздумай — с собой-то. Чего
Знает, выходит. Все знает баба… Ишь, глаза шальные сделались. А молчит, и слова про то не сказала.
— Вот так, Сенька, выходит, в другой раз возьмем тебя. Мать, слыхал, не согласна. — На Катерину зыркнул. — Чайку бы, мать.
Катерина ушла к печи, зашебаршила там.
Домрачев спустил Сеньку с колен, поднаддал легонечко под задок:
— Бегай, сын!
Вздохнул, но тут же гыкнул, вроде как поперхнулся чем. Еще гыкнул, но потише, горло прочистил.
— А мы двинем, однако, Виталий Петрович.
— Пора.
— Чайку вот выпьем на дорожку.
Полдня ухлопал Степан на лодку, и вот, осмоленная, она что арбузная корочка. Полюбовался Степан своей работой и вблизи и издали, похлопал по гулкому корпусу, порадовался — хоть невесту катай!
На воду лодку столкнул играючи, закачалась она перышком, под веслами ходко пошла, легко и сухой осталась. Степан на радостях вверх прошелся, вниз, круголя дал, налегая на весла. Послушно ходит.
На берегу наблюдал за Степановыми маневрами бич Сашка Серьгин. Осклабился Сашка, Степана наблюдая: ишь разыгрался, ровно дитя. У самого Сашки бутылка красного фруктового вина в кармане штанов оттопыривается. В бутылке лишь половина плескается — Сашка успел приложиться и утереться забыл, присохло винцо красной подковкой с уголков губ.
— Кончай, Степка! Гони сюды, дела есть. И что за народ! — шатко корячит Сашка ноги, колесит, но в воду не забредает, галечку шибает битыми кирзовыми сапогами. Пока Степка к берегу лодку ладит, Сашка сам с собой говорит: «Бывало, плавни, они, брат ты мой, ого-го. Не дай бог кому отведать такое…» — Бессвязна у Сашки речь.
В Мунгуму привыкли к Сашке. Сашка чумной, выпьет маленечко и уже пьян вдрызг, а тогда и до слез недалеко.
Степану Лукьянову Сашка был нужен.
— Напарником пойдешь на тоню со мной?
— Неспособный я, — признался Сашка.
— А може, одноглазого спужался?
— Не-е… Неспособный я.
— Греби, и вся делов-то. На греби сядешь, — уговаривал Степан, но Сашка заупрямился захмелевшей своей головой:
— Не-е… Другое что, это я могу. А закон есть закон… не суди меня.
— Черт с тобой, сам управлюсь, — отступился от него Степан. — Давай выпьем тогда хоть?
— Погоришь, Степан, — моргая выцветшими ресницами, сказал Сашка.
— Не вой только, — попросил Степан, видя, как завлажнели Сашкины глаза.
— Народ любить надо, — все ж таки всхлипнул разок Сашка и тронул Степана за руку. Еще сказать что-то хотел, но тут от горячих камней устрашающе прогудел шершень. Сашка забыл, что сказать хотел, и только икнул испуганно.
Бич Серьгин, оставив Степана одного, убрался от греха подальше. Но не совсем ушел, а тропочкой
Степан взялся лодку толкать на глубь, малыши облепили борта.
«Ах ты господи боже мой, помощнички отцовы», — подумал Сашка слезливо.
Степан меж тем за весла сел, погреб, весла завзблескивали от солнца. Ребятня столпилась у воды, Аполлинария на террасе — выглядывает Степушку своего.
Амур чистый, только Степанова лодка и ведет легкую бороздку — тянет на тоню. Сашкины глаза по речной блескучей глади скользят беспокойно. Остановились вдруг, и губы задрожали — из-за мыса от островов объявился катер.
Следил Сашка за катером, шею вытянув, и хотел крикнуть Степану, дружку своему, сильно крикнуть о беде, да не мог. И подняться на ноги Сашка не мог, хоть и силился.
Упал он на траву навзничь, с глаз исчезли и мал мала, и Степан, и катер инспектора. Только окоем гор да небо видел Сашка. Нехорошее небо. По-над горами стояли тучи ухабисто, будто кулаками туго замешенные. Туго и черно.
И солнце вскоре село. Свет зари еще во всей своей силе лежал на реке, словно отсвет пламенеющих сопок. А в распадке, под темными елями курился туман, свинцовый и знобкий. И далеко впереди, кажется, сомкнулись в кольцо посиневшие горы…
Степан Лукьянов греб медленно, словно не видел катера рыбоинспектора, вылетевшего из протоки и устремившегося на него. Хотел он, как появился катер, налечь на весла, но передумал: далеко до берега. И потому греб уже безразличный ко всему, что его ожидало, и даже на катер не смотрел, чувствуя слабость, разлитую по всему телу. «Поели рыбки-то, поели… поели пельменей, ушицы похлебали…»
Сеть он выбирал спешно — «веревкой», бросал тут же, под ноги, вместе с запутавшейся в нее рыбой. Сеть была тяжелой — хлопчатобумажная нить напиталась водой, да и десять кетин что-то весили. Степан, когда выбирал ее, тяжести этой не чувствовал, как не чувствовал утлости своей лодчонки, выплясывающей под его ногами. Но сейчас и лодка, и легкие весла казались неимоверно тяжелыми, вода была густой и липкой, как смола, а сам Степан — здоровенный мужчина — видел себя маленьким, слабым и беззащитным. Стыдно ему было. На катер он смотрел короткими урывками, кося глазом, и видел только милиционера, вставшего во весь рост у широкого ветрового стекла. Хотелось Степану сейчас одного: провалиться сквозь дно. От стыда провалиться.
И прежде чем настиг его шум двигателя рыбоинспекторского катера, с берега донеслось до него тоненькое:
— Батяня!
Степан стиснул зубы с такой силой, что ощутил, как посыпались они мелкой крошкой. Уже не помня себя, выхватил из колка весло, на ноги вскочил, готовый крушить все, что встанет на его пути.
— Греби к берегу, Степан, — услышал он спокойный голос Домрачева, — и брось дурью маяться.
Катер развернулся и на малых оборотах пошел к берегу. Степан с ненавистью посмотрел вслед.