Амгунь — река светлая
Шрифт:
«Нет, не отдам я им так просто рыбу!» — подумал он и, осененный какой-то мыслью, лихорадочно вставил весла в колки и рывками загреб к берегу. Он пристал чуть пониже рыбоинспекторского катера, лодка еще и берега не ткнулась, пацанье облепило ее борта. Степан схватил конец и принялся быстро распутывать сетное полотно, освобождая рыбу, ее тут же хватали маленькие ручонки. Когда милиционер с рыбоинспектором, увязая в песке, подошли к лодке, там уже все было сделано: в корме лежала мокрая сеть и две кетины. Они лежали у ног Степана, он стоял прямой, как
— Чего стоите?! Забирайте!
Домрачев повернулся и зашагал назад к катеру. За ним, оставляя на песке борозды, спешил лейтенант Кудрявцев. Тяжелая кобура шлепала по его ягодице. Потом рев двигателя распорол тишину. Катер ушел в подоспевшие вкрадчиво сумерки.
Степану отказали ноги. Он опустился прямо на ослизлые от крови доски, сотрясаясь от мелкого беззвучного смеха.
Домрачев с разворота дал полный газ, и катер, только пяткой касаясь воды, при всех огнях, с треском прыгал на каждую следующую волну, выметывая из-под себя веер брызг, не плыл — летел.
Домрачев, обхватив штурвал, всматривался в глубину круто взявших сумерек.
Проскочили Элгу, «Елочку», и тут Домрачев почувствовал на своем плече руку лейтенанта. Понял: просит сбросить скорость. Сбросил: ну что еще тебе?..
— Разрешите сигаретку?
Вон оно что…
Заглушил двигатель, закурили. Лейтенант закашлялся, но сигарету не бросил. Затяжки стал делать мелкие. Пообвык, спросил:
— Деревенский?..
— Наш, Лукьянов Степан.
— Все дети его?
— Его. Восемь душ, как ни прикидывай. У нас его восьмеркой навеличивают. Надо полагать, Полина девятым ходит. Прибавка будет.
— Не пойму я этого: зачем нищету-то плодить?
— Нищету, говоришь? — с оттяжкой спросил Домрачев и замолчал, замкнулся, внутри же все кипело.
И лейтенант молчал, курил сигарету. Задумался, видать.
— Вот скажи мне, Виталий Петрович, кто ты есть по роду занятий в нашей жизни?
Лейтенант поднял глаза на него, но смолчал.
— Милиционер, — ответил за него Домрачев. — Надо понимать, блюститель порядка. Так?.. И выходит, что ты должен был по службе сработать опись пойманной рыбы и штрафом обложить этого Степана Лукьянова. Так я говорю?
— В принципе, да.
— Во — в принципе. А по-человечески — отпустили его с богом.
Домрачев последнюю затяжку сделал неторопливо, окурок за борт бросил.
— И против закона, я полагаю, мы не поступили. Одно дело — букву видеть, и другое выходит, когда доподлинное нутро за буквой этой имеется.
Вот он и выложил свою думку лейтенанту. И полегче стало, даже горечь в горле и першение, что появились от встречи со Степкой Лукьяновым, прошли. И теперь дело было за малым, что ответит на его слова лейтенант.
А лейтенант молчал, светлые брови примкнуты, но лицо уже не дергается, хотя серость еще не прошла. И глаза у него какие-то затуманенные. Домрачев не настаивал на немедленном
На берег только успели сойти да катер зачалить, из темноты Гошка Чальцев нарисовался: то ли ждал неподалеку, то ли случайно оказался здесь, но подоспел вовремя.
— Ох и работка у вас, Семен Никитович, с товарищем милиционером, не дай бог!
Домрачев хотел мимо пройти, но Чальцев удержал его за рукав.
— Слыхал, что мужики удумали?
Домрачев махнул рукой лейтенанту: иди, мол. Спросил погодя:
— Какие мужики?
— Пашка да Костька — сети у них ты изъял и рыбу… Побить тебя с милиционером грозят: житья-де не даете.
— Пьяные они?
— Они? Пашка-то?
— Ну хоть Пашка.
— Пашка, тот не очень. Ему бочонок подавай бормотухи. А Костька зараз спьянел. За ружье хватался, силком забрали.
— Врешь все!
— Сдохнуть мне на этом месте, Никитович!..
— Ладно, — Домрачев повернулся, хотел уйти, но Чальцев еще не договорил свое:
— Никитович… — Голос у него стал особо жалостливый, и разомкнулось что-то внутри Домрачева, жаром охватило все тело.
— Нет! — прогремел он. — И не моги даже, не моги.
И, крупно шагая, пошел от берега, ширяя бахилами гальку. Но не к себе домой направился Домрачев — свой дом прошел, даже не посмотрел в его сторону.
Пашка Дровников чуть ли не в конце поселка отстроился. Место там темное, нелюдное, и потому здесь особенно было тихо и далеко слышно, как бьют в деревянный тротуар бахилы Домрачева.
Пашкина жена метнулась от дверей к Пашке, сникшему за столом, завизжала:
— Чего прицепился-то? Что он сделал тебе? Да проснись ты наконец!
Пашка раскрыл глаза, брови поднял:
— А-а, начальство пожаловало! — На ноги встал, наливаясь яростью, сграбастал в кулак клеенку на столе. — Чего надо-то? Чего еще возьмешь? На вот — бери!
— Бери, гад одноглазый! — с визгом подхватила Пашкина жена.
— Заткнись, баба! — Пашка бросил ей под ноги измятую клеенку. — Без тебя разберемся… — И к Домрачеву. — Заарестуешь? Ну, давай, попробуй… — Пашка вытянул вперед руки, пригнулся, ноги расставил шире, упористее. — Може, повезет мне — выбью тебе второй глаз.
Домрачев, недвижно в дверях стоя, сказал тихо:
— Сядь-ка, Пашка, чтоб без греха. Сядь, говорю.
— Чего надо тебе?
— Сядь.
Пашка сел, но глазами зло жег Домрачева.
— Глаз-то я тебе выдрал тогда, Сенька. Помнишь? За Катюху… Во свалка была, а? Что ж, сегодня твоя пора — будем квиты.
— Пятеро на одного из-за угла, — лицо Домрачева перекосилось, сделалась страшным, качнулся он от дверей, но удержался. Вспомнил: не старые счеты сводить пришел он сюда.
Пашка хохотнул, но хохоток невеселым вышел: с Домрачевым единоборствовать — дохлое дело. Сказал, вытянув табуретку из-под стола: