AMOR
Шрифт:
— А Евгений Яковлевич — я не знаю! — так на нее поглядел, странно: "А тебе этот камень — не жалко?" Она сказала: "Нет, мне не жалко", но она на Евгения Яковлевича не глядела. Но, по–моему, ей быложалко, потому, что она наклонила над камнями лицо, как будто сейчас заплачет… Это хорошо, правда? — сказал Сережа, — что она такэтот камень любила — и все-таки отдала! Я бы не мог, кажется… Мама! Вы поцеловалиеё камень, и я это ей скажу!
— Не надо, деточка, ничего не
"Женщины все странные, — думал мальчик, — сейчас у мамытакое лицо, будто оназаплачет…"
Она не плачет, нет.
Она стоит на балконе, что к морю, в том самом платье, черном, в талию, по–старинному сшитому, с пышной юбкой, с черной бархоткой у шеи, в котором она последнюю ночь была с ним. Подняв коктебельским приветствием руку: внизу, мимо дома проезжает коляска, в ней Евгений Яковлевич и жена его. Все кивают, и обе улыбаются. А он снял свою широкополую шляпу, он не улыбается, он кланяется ей, смотрит вверх.
"Нет, не так! — говорит себе Ника. — Иначе!"
Я стою на террасе в то роковое утро. Их отъезда. Стерегу коляску. Она проезжает, и они подняли руки, прощаются. Подняла руку и я. Стою улыбаюсь.
..Господь, ко мне! То на одной струне Этюд Паганини… [32]Когда в далёкой дали стих последний отзвук колёс — как тихо…
…Сколько прошло времени?
Огромный шар неба начинает сине темнеть, наверху он ещё почти светел. Когда это стало? Уже серебряная льющаяся полоса пересекла волны. Что осталось Нике ещё?
32
Стихи Марины Цветаевой, 1920 г.
Она слушает шум моря.
И сразу после их отъезда — она востребована в Отрадное. Письмо Анны. Едет, сына оставив у матери Макса.
Анна встречает её вестью: Андрей, достав через Мину Адольфовну прививку против брюшного тифа, выпил её. Вызов судьбе? Фронтом не удалось тогда между первой подругой и мной, — думает Ника, в содрогании, — не удалось, болезнь помешала. Теперь — между мной и Анной? Не перенес мой отъезд! Некогда додумать — он выжил.Слава Судьбе! Очень слаб. Её присутствие необходимо.
Они снова втроём.
Что она помнит о тех двух, трех днях? Радость свою о его жизни. (Опять возмездие — за Евгения?.. Как тогда, за землянику — тот день?..)
Осень. Сидят на полу перед топящейся печью, в большое жерло которой сыплются вороха соломы, мгновенно вспыхивая огненным пеплом, пышным праздником. Опадая в темный пепел небытия. Не говорят о случившемся. Как одно сердце. Даже не негодуют на Мину Адольфовну — такпросил — упросил, ясно! Поняла — иначе не выживет. Выжитьему помогла? Переболев! Рискнула?
За дверями — звуки и тишина осени. Д’Артаньян уехал — не смог. Скоро многие будут уезжать, уедет и он (в Турцию?). Сердце Анны рвется. Так прожили вместе дня
В эти дни, если верить позднему рассказу Сережи, он, отпросясь у матери Макса на берег, выехал в море с Кафаром (старый рыбак) и — поцарствовал с ним в открытом море — всласть. "
Год спустя Ника, прожив все до копейки, едет на заработки, — Феодосия, родная, ты!
За последние полгода в Судаке они с сыном испытали голод, лежали в больнице Красного Креста. Их оттуда свели под руки. В результате того, что Андрей, приславший ей достаточно денег, получил их назад, вместе с приветом и благодарностью. Теперь, поправившись, она решила искать работу — частные уроки у неуспевающих.
Больше года не виделись Ника с Ириной. Сестра из сестер! Сколько за год было… Её мытарства учительницей у людей, невероятные происшествия. Рассказы её — глубоко в ночь.
Сережа ликует в играх с двухлетней сестрой. Инна — синеглаза, трудна, повелительна — вся кровь отца!
Поселились близко. Ника, в ответ на расклейку записок о преподавании языков, с первых же дней находит уроки: у начальников, у торговцев. Отношение — как к служанке. Впускают с черного входа, о деньгах приходится напоминать. Зато — счастье купить на свой труд — на базаре — вязочки дров и с Сережей печь на подсолнечном масле',оладьи! из серой муки! Быть сытыми!..
Живут — в кухонке, пол — кирпичный. Умещается два топчана, но со второго в первый же вечер сенник засунут поперек окна в норд–ост, наглухо! На одном сеннике вдвоём, как собака и щенок, согреваются! Крошечная печурка протоплена (на столе, на полу нет места!) Дверь, норд–ост рвал с петель, медленно утихала под комьями засыхавшей замазки (её разогревали в руках, в четырех, дышали, мяли, катали, так и не отмывшись, ушли в сон) — кто-то достал и забыл этот клад замазки.
У Тани встретились с Андреем. Взволновались. Предложенье о помощи. Отклонила — работаю, обошлось (не рассказывать же о голоде, лазарете, нарывах — мучать? Зачем?)
— До меня дошло, что вы у себя приютили художника и, говорят, остались должны — я бы хотел расплатиться.
— Я взяла деньги у него только раз, когда ещё были ваши припасы, и он жил у меня. Не мучьтесь — не стоит! Я уж — забыла! Я ведь двужильная, с меня все как с гуся вода! Отряхнусь — и как пудель! Живу! Помог, главным образом, пароход — увез его, и хорошо сделал!
Андрей слушал со щемящей болью. Это— егорук дело?
Этот её тон… Зрелей стала, горечь перекрывает все. И это её издевательское, мастерски подаваемое веселье! и этадуша, этарука ушла из его жизни!..
В городе бушевал сумасшедший старик. Богач, караим. Огненные, черные глаза, библейская борода.
Кричал на улицах: "Кукареку! Петушок я!" Кто говорил — притворяется… Его знали все (говорят, палата ума был… Разбросал богатство, знался с революционерами…)
В фойе кинотеатра, куда с кем-то забрела Ника, он подошел к ней.
— Красавица моя, жизнью играешь. А на сердце — темно, я вижу… — говорит он, презрительно оглядев кого-то, кто был с ней. — Дурак я, петух, а из всей толпы тебя отличил!