AMOR
Шрифт:
Ника подымалась по лестнице медленно, подготавливая словесное обращение. (Уж одно удачно — что жив! Когда столько погибло, умерло и исчезло… Значит, ещё работает? А сколько ему сейчас может быть лет? И сколько было — тогда? Этотвопрос никогда не приходил в душу…)
Звонок. Но испорчен. На стук выходит женщина:
— Я сестрадоктора, но пустить вас к брату не могу.
— Занят, понимаю! Но я…
— Нет, не то чтобы занят… (замялась).
Ника глядит на нее — и нет слов. Если б была похожа! Глаза — совершенно другие… Незнакомый человек!
—
Спазм страха, что — вот сейчас откажет, страх научил, что сказать. Под натиском отчаянных слов — о его давней славе, незаменимости, о близких, лечившихся у него, и о том, как погубили врачи мать мужа, которую он бы спас, и о том, как он её спас и сына, — женщина дрогнула. Отступила — и скрылась.
Она вернулась и что-то зашептала. Ника не слушала — рука уже была на портьере двери, заветной. Теперьуж не надо было учить её, что сказать!
Она вошлак нему с бьющимся сердцем: к родному, к Другу, к Носителю Добра, к Служителю помощилюдям…
Шагнула — и замерла: в кресле посреди комнаты сидел человек, совершенно неузнаваемый.
Так бывает во сне. Он был почему-то завит мелким барашком. И этот мелкий незнакомый барашек был — сед. Сидел человек из жёлтого воска, и жест, которым он показал ей — сесть, был — стеклянный. Парикмахерская кукла, заводной механизм, страшный. Глаз не было — веки. Наполовину опущенные. Робот!
Он повернул к Нике лицо — и она поняла: сумасшедший! Но так был велик гипноз его имени, память о бывшем, что страх, что онможет не услышать её, он может отказать в докторской помощи, — сжал её сильнейеё потрясенности. Это был все-таки — он. Петр Михайлович!..
Она, как сквозь водную толщу, стала пробиваться к нему. Она старалась на него не глядеть, мимо — и рядом (точно тот, прежний, был рядом с ними — и переведет ему!).
Ника сказала все, что приготовила. Она старалась нагнетать выражениев слова, и она продолжала не глядеть на него — боялась того, что настанет, когда глаза встретятся — и он поймет её страх. (Страх — чего? Его отказа? Его самого? Его — согласия?.. Разве такойможет лечить?..) Но что-то, не менее безумное, чем он, держало её, расковывало скованность помимо сознанья и воли — и она выложила перед этим непонятным созданьем все, что прежде горело в ней к его докторскому таланту, к дару диагноза, о котором по Москве десятилетия шли — слухи, рассказы.
Она напомнила ему его славу, ошибку врачей, и его горение над больными — все напомнила, обо всех, когда-то связавших их. О себе, о своем маленьком сыне, потом умершем вдали. "Если б не вы, его бы зарезали ещё до рожденья, он не прожил бы год и две с половиной недели, счастливо, в русском саду, в Александрове, у татарского моря под Феодосией, среди всех, кто любил его… Разве я могла забыть вас? Разве над его маленькой жизнью не было врачебной ошибки? За два часа до его смерти, когда я, уже видя её, в отчаяньи рвала все, мною написанное, — в жертву какому-то богу, в которого я не верила, ненасытной слепой Судьбе, врач сказал: "Его надо кормить тапиокой". А он не разжимал рта!
Что-то дрогнуло — не в лице, в позесидевшего. Ноги его, покрытые пледом (только теперь она увидела плед, клетчатый, как на предсмертной фотографии Ницше, на фоне ветвей, на фоне его "вечного возвращения",
Он сделал движенье — вперёд. Рука тронула плед у колен, плед упал. Её движенье поднять он остановил — жестом. Повелительным. Но — мягким. Его прежнийжест! Что это? Попытка улыбки? Или — гримаса боли? Слились… В лице что-то задвигалось, точно в нем таял воск, в который он был закован. Откашлялся. Нет, не кашель. Не вздох, что-то иного свойства… Он вдруг поднял кисть руки — и замер, словно прислушивался.
Мгновенный испуг, что кто-то прервет то самое, что началось с ним, что делало его как-то отдаленно похожим — на прежнего… Чтоон слушает? Сестра? Сейчас войдёт?
Она тотчас поняла ошибочность своего подозрения: он вспомина л… Слабая улыбка искала черты. Она пробивалась сквозь маску. Глаза — она их увидала! — стали теплеть, как взгляд брата мужа, волшебно и страшно соединяя чувства, когда-то её потрясшие, и в тихом ознобе страха просыпаться в себя — прежнюю, она, как под гипнозом, смотрела в его глаза. Отречение? Да, ото всех. Но — от этого? Господи, да я люблюего…
— Помню! — сказал он медленно, нежданно громко — всехвспомнил! (его лицо торжествующе озарилось). — Все! Она умерла? У Герцена! Зачемсделала операцию?! (Он почти крикнул "зачем" — и в слове "операция" его "р", родной звук семьи её первого мужа, усиленное его волнением, каркнуло, как вороний крик). Я говорил ей! Тогда ещё все было цело и можно было лечить! Я могпомочь ей!..
Он привстал, он протянул руку. Время — будто — вернулось.
— У меня была первокласснаялечебница, все оборудование из Швеции. Из Ш в е ц и и! — каким-то весенним голосом крикнул он, и глаза его вспыхнули. — Я же сделал ей все исследования!..
Его речь полилась потоком. Он вспомнил её, Ники, болезнь. Одиннадцать лет до того, ошибочный диагноз врачей, и что он прописал ей тогда и — диету!
— Таблетки д–ра Югурта, отличные! Белое мясо, кофе из винных ягод… Никакой операции вам! Ребенок был спасен, потом вы были у меня, когда умер ваш муж, заболела ваша подруга… Я обещал, да! Я не обманул, я бы поехал,но она позвонила мне и сказала… — Чем-то омрачился лоб. (Забыл, чтоона сказала?)— Да, — спохватился он, возвращаясь к радости памяти, — брат вашего мужа был мой пациент! Я сказал ему…
В нем проснулся не только врач! Человек… Он готов был слушать, чем теперьзаболела родственница — рыцарь науки, спасатель стольких! Но и боль пробудилась вместе с сознанием! Уже не Ника говорила — он! Без страха увидела она, как колыхнулась портьера и просунулась голова сестры. О, уже опасности не было — теперь повелевал он\На лице сестры было изумленье, испуг, радость… Она кивнула Нике и скрылась.
— Сядьте! — властно сказал доктор, видя, что она привстала, и Ника села, радостно повинуясь.