Амулет мертвеца

Чиганов Константин

Он вскинул метровую зеленую трубу на плечо. Свист, шипение, оттуда рванул снаряд, похожий на дротик, его отчетливо разглядел Данил, Даше показалось, из трубы ударило дымное копье, ушло к куполу, взорвалось пламенным грибом.

Берсерк бросил использованный гранатомет и побежал туда.

Они со скрежетом затормозили возле пикапа. Даша спрыгнула, наконец-то сорвала и отфутболила чертов шлем: вся голова сопрела.

— Даш, солнце, лезь в кабину и закройся. Я за ним. Быстрее, там ты ничем не поможешь.

Она

запрыгнула за руль, ключ в замке, ну да. Данил захлопнул дверцу, отдал честь, балбес, пустоголовый, и, перехватив дробовик, помчался за другом.

— Дебилы несчастные, — прошептала Даша и вытерла слезы.

Ракета проделала в боку купола рваную, неаккуратную дыру в рост человека, против такой артилерии ее не рассчитывали. Данил перешел на шаг, оглянулся в последний раз на пикап и мотоцикл, успел увидеть светлые волосы за лобовым стеклом. Сжал зубы и шагнул в полумрак.

Внутри никакой антенны не оказалось. Только стальной круговой рельс на бетонном полу, да ржавые шестерни посередине. Кое-где в куполе образовались маленькие треугольные дырки, теперь солнечные лучи словно прокалывали внутренность полушария. И пентаграмма была там. Размером, пожалуй, с циферблат башенных часов. Огнем горела на дальней стороне, огнем неестественно алым, словно смотришь сквозь красную бленду.

Ольгер уже стоял там, расставив ноги. Шагнул ближе. Данилу показалось, линии вспыхнули ярче, а от чертежа прошла волна жара, какой он никогда не ощущал и при жизни. Ольгер протянул левую руку и коснулся нижнего луча. Громко сказал:

— Эй,Grendles mo?or [108] , выходи, сука. Нравится жених?

И заговорил, произнося знакомое наизусть заклинание. Данил не успел ни сказать ничего, ни вмешаться. Его словно окатило тугой волной ненависти и придавило к полу. По линиям побежали алые огоньки, вся быстрее, купол наполнил откуда-то из подземных глубин низкий, навязчивый гул.

Хлоп.

Перед Ольгером стояла девчонка в черном. Смотрела багровыми глазами, но теперь без насмешки, Данил увидел на худом личике отвращение… а пожалуй, и тревогу, если не страх.

108

[1]Мать Гренделя (др. англ.)

— Явился, северный олень, — сказала она красивым баритоном, — так точно, диагноз идиот. Готов подохнуть только чтоб испортить нам отпуск? Навсегда? Ты ж на свете привык, у тебя тут и зазноба, друзья, домик, я знаю, неплохой. Время передумать кончается.

Ольгер ухмыльнулся и продолжал читать, Данил увидел, как огоньки с пентаграммы сбегаются к его лучу… собираются в единый пламенный сполох… огонь иного мира перепрыгнул на рукав его куртки, точно принюхался… и вырос, охватил сначала руку, следом левую половину тела, прекрасные волосы вспыхнули и сгорели.

Викинг продолжал стоять, пока кожа на левой щеке вздувалась

и лопалась. В правой он все так же сжимал рукоять топора, подобало войти в Вальхаллу с оружием.

Жар достиг даже Данила, он прищурился от боли, раздирающей нервы, по каждому, самому тончайшему окончанию бежал незримый огонь. В голову ему точно накачивали горячий газ под давлением, вот-вот и череп лопнет, разлетится серебряной шрапнелью. Тяжкий гул, звук злобы наполнил свод, и старый металл задребезжал в резонансе.

Девушка покачнулась, оперлась тонкой белой рукой на чертеж. Вскинула голову.

Громовой удар. Ее точно дернуло током, и от руки в пентаграмму, Данил мог поклясться, ушел багровый, нематериальный, но живой сгусток.

Еще раскат.

Темно-оранжевый за ним.

Ольгер стоял, уже обугливаясь, качнулся, но руки не оторвал.

Снова гром.

Желтый, ядовитого оттенка желчи. Девушка упала на колени, все еще держась за стену.

Алые, оранжевые, желтые сполохи побежали по чертежу, купол содрогнулся и пентаграмма погасла, почернела, металл под ней начал трескаться и с шелестом осыпаться. Из головы и нервов Данила пропала давящая боль, и растаял гнусный страх.

Ольгер медленно повернул горящее, жуткое лицо, наполовину череп: Данил крикнул едва не порвав связки:

— Топор, Оле! Топооор!

Викинг услышал.

Взмахнул еще зажатым в правой оружием, привычным, отработанным тысячей ударов и сотнями лет движением.

И отрубил себе левую руку по плечо.

Рухнул, огонь вокруг него пропал, как задуло.

Девушка перед ними упала тоже, снова поднялась на колени, качаясь, тонкая, как подрубленное деревце. Бывшая пентаграмма на рассыпающейся стене рядом уже ни на что не походила, на ее месте проглянула дыра, раскрылась вширь, туда ворвался солнечный свет и вызолотил стройную фигурку.

Данил увидел ее улыбку.

— Всё, освободилась, — сказала она и дрогнула лицом, с ужасом и жалостью поглядела на изувеченную фигуру с топором, потом на Данила.

— Это я? Простите.

Данил побежал к Ольгеру, склонился, не зная, как лучше его поднять, левую сторону лица покрывала черная корка в трещинах, там виднелось розовое, влажное, левый глаз выжгло, во впадине белела кость, от левого уха остался обугленный хрящ, кожаная куртка пошла волдырями… черная культя, правда, не нуждалась в жгуте.

«Если это может утешить».

— Вы правда вернули бы мою Бушку?

— Вернули бы, ясно же, — сказал Данил, вместо ненависти он почувствовал жалость… мертвое сердце, а поди ты.

— Вы добрее ваших богов…

Серафима протянула руку.

Рука осыпалась черным пеплом. Она еще несколько секунд смотрела живыми, карими глазами, но чернота охватила ее всю, и помпейская статуя с шорохом рассыпалась по грязному бетону, теряя всякое человекоподобие.

Ругаясь вслух, Данил поднял Ольгера под мышки, безуспешно стараясь не делать больно, и поволок к свету, в живой мир снаружи.