Аналогичный мир - 2
Шрифт:
— А теперь что, сэр?
Жариков улыбнулся.
— Посмотрите в словаре, что означают эти слова.
Чак изумлённо обернулся к нему.
— Зачем, сэр?
— Чтобы они не имели над вами силы.
Губы Чака дрогнули в усмешке. Он понял. Сел к столу и решительно подвинул к себе словарь. Зашелестел страницами. Жариков снова занялся книгой.
— Готово, сэр, — весело сказал Чак. — Что ещё я должен сделать?
— Напишите эти слова в любом другом порядке.
— По алфавиту, сэр?
— Как хотите.
— Да, — кивнул Чак. — И тоже сжечь?
— Как
И снова тишина. Та же и всё же другая. Чак исписал ещё два листа, скомкал их и сжёг. Тщательно — кулаком, костяшками — размял, растёр пепел в порошок. И посмотрел на Жарикова.
— Всё, сэр.
— Рад за вас, — искренне улыбнулся Жариков. — Вы уверены, что всё?
— Да, сэр.
— Тогда идите отдыхать. Придёте завтра в это же время.
Чак встал, склонил голову в полупоклоне и пошёл к двери. И уже взявшись за ручку, остановился.
— Сэр, прошу прощения, но… могу я рассказать об этом Гэбу?
— Да, но без подробностей, — Жариков твёрдо смотрел ему в глаза. — И ничего сами с ним не делайте.
— Да, сэр, я понял, сэр. Благодарю вас, — и снова полупоклон. — До свидания, сэр.
— До свидания, Чак, — кивнул Жариков.
И, когда за Чаком закрылась дверь, перевёл дыхание. Получилось! Теперь ещё сутки, много — двое, чтобы Чак сам переварил и осознал случившееся, и его можно будет вводить в адаптационную фазу. Лишь бы с Гэбом не начал экспериментировать. Изолировать на всякий случай? Хотя… Нет, Чак — не Андрей. Альтруизм ему мало свойствен. Рассказать, да, расскажет, похвастается и не больше. Жариков достал карту Чака, свои тетради и приступил к самой нудной, но необходимой составляющей — записям.
Чак быстро прошёл в свою палату. Внутри клокотала, просилась наружу дрожь. Её нельзя показать. Нельзя. Никому. Это слабость, а слабаку жить незачем. Войдя в палату, торопливо содрал с себя пижаму и лёг, накрылся одеялом. С головой. Чтобы остаться одному. Дурак, ах, какой же он дурак, тупарь, скотина безмозглая. До такой чепухи не додуматься. Что это слова, только слова, не больше. А он… да они все. Услышат и всё, зашлись, самих себя по приказу кончат. А всего-то и надо было. Написать их. И сжечь. И всё. Нет у этого больше над ним власти. И… и свободен он, по-настоящему. Трубкозуб — млекопитающее, полые зубы, обитает в Африке, и смешной такой зверь на рисунке. Глютамин — амид глютаминовой кислоты, чепуха какая-то. Антитеза — противопоставление контрастных понятий, тоже чепуха, совсем непонятно для чего… И с каждым словом так, какое ни возьми. Чего же он боялся, трясся? Ситуация — обычное же слово, а он… Плакал, руки целовал, просил «Не надо!». А это… Нет, этих слов нет, они сгорели, он сам их сжёг и пепел размял, никому не прочитать. Нет этого, а слова… что слова, сказал и забыл…
Он плакал, дрожа, сотрясаясь всем телом, не замечая ни дрожи, ни слёз. Кто-то тронул его за плечо, мягко сдвинул одеяло с головы. Чак моргал, щурился, но слёзы текли неудержимо, мешая видеть. Кто? Доктор Иван? Зачем? Что ему нужно?
— Выпейте, Чак.
Он послушно приподнялся на локте и взял стакан.
— Это
Чак послушно поднёс стакан к губам. Рука так дрожала, что он бы уронил стакан, но доктор ловко поддерживает ему голову и руку. Горьковатая прохладная вода. Он жадно выпил её и снова лёг.
— Спасибо, сэр. Вы очень добры, сэр.
Кто это говорит? Зачем? Но мир уже исчезает в тёплой приятной темноте, путаются мысли, и чьи-то руки укрывают его, успокаивающе гладят по плечу. Но он уже спит.
— Вырубился, — Арчи выпрямился и поглядел на Жарикова. — Вы… усыпили его, так?
— Да, — Жариков озабоченно улыбнулся. — Ему надо долго спать. Но ты молодец, Арчи, что заметил.
Арчи польщено улыбнулся. Это он вызвал Жарикова по селектору, сказав, что Чак, похоже, не в себе.
— Я слышу, Иван Дор-ми-донт-о-вич, он зубами аж стучит, Смотрю — с головой завернулся и не отвечает. Я его за плечо тронул, а он, — Арчи ухмыльнулся, — не брыкается. Даже не послал меня. Ну, я к селектору.
— Молодец, — повторил Жариков. — Ты один дежуришь?
— Да. Гэб тихий, этот ходячий. Мы теперь по одному. Ничего, справляемся.
— И дальше справишься?
— А чего ж нет?
Жариков задумчиво кивнул.
— Всё-таки, давай вызовем ещё одного. Кто сейчас свободен?
— Ну, кто снег убирает, кто в город пошёл, кто с ночной дрыхнет. Найду, Иван Дорми-дон-тович, — с каждым разом у него получалось всё лучше.
— Хорошо. Если что, я у себя.
— Да, конечно.
Жариков ещё раз посмотрел на Чака. Лицо уже спокойно, тело расслаблено. Да, всё-таки реакция.
— Пусть спит. Не буди ни под каким видом.
Арчи понимающе закивал.
— А как же. Всё сделаю.
Они вышли из палаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.
— К Гэбу зайдёте, Иван Дормидонтович?
Жариков кивнул. Арчи ловко открыл перед ним дверь палаты Гэба, оставшись в коридоре. Лежавший навзничь Гэб медленно повернул голову.
— Здравствуйте, Гэб. Как вы себя чувствуете?
— Здравствуйте, сэр. Спасибо, сэр, хорошо.
Он говорил медленно, сохраняя на лице равнодушно отчуждённое выражение. Жариков переставил стул и сел так, чтобы Гэбу было удобнее смотреть на него, вернее, чтобы было неудобно отворачиваться. Если Чака переполняет ненависть к окружающему миру, то Гэба — равнодушие. Мир, люди, независимо от расы, ему глубоко безразличны. Он всё принимает, ни с чем не споря. Что бы ни творилось вокруг, он в своём мире.
— Боли беспокоят?
— Мне ничего не болит, сэр.
Жариков кивнул. Да, это стандартно. Стремление избежать отрицательного ответа, потому что белому не говорят «нет». Вошло в автоматизм.
— До Грина вы скольких хозяев сменили?
— Их было много, сэр, — и по-прежнему вялым, равнодушным тоном: — Меня часто продавали, сэр.
Жариков улыбнулся. В завуалированной форме, но поправил. Что не он хозяев менял, а его продавали. Так что не так уж глубока твоя депрессия, Гэб. И это очень уж даже не плохо.