Аналогичный мир - 2
Шрифт:
Эркин вздохнул и осторожно подвинул ноги, меняя позу. Женя сидит у окна, рядом с ней Алиса, а дальше он. И на краешке их скамьи примостился паренёк в ватной куртке — здесь такие называют телогрейкой — облезлой ушанке и разбитых растоптанных валенках. Ровный гул голосов вдруг прорезал надрывный плачущий крик.
— Братцы и сестрички! Помогите калеке! Кто чем может, Христа ради, пожалейте, братцы, помилосердствуйте…!
Кричали с привычным равнодушием, но Эркин всё-таки приоткрыл глаза. Высокий из-за костылей, одноногий мужчина пробирался по проходу, запрокинув голову с обожжённым лицом и слезящимися щёлками
— Бог подаст.
Но Эркин встретился глазами с Женей и полез в карман. Больше… гривенника, как он и раньше заметил, никто не подавал, и потому бросил мальчишке в шапку пять копеек.
— Дай тебе Бог, чего сам хочешь, — кивнул нищий, проходя за поводырём.
Парень искоса посмотрел на Эркина.
— Грехи откупаешь?
— Чего? — не понял Эркин.
— Нищему подать, как грех откупить, — парень ловко сплюнул в проход. — Не люблю я их. Попрошайки, сволочи.
— Ты его не сволочи, — сразу отозвалась сидящая напротив женщина, круглая от намотанных поверх телогрейки платков. — Он увечный, его пожалеть надо.
— Меня не жалели, и я не жалею, — огрызнулся парень.
— А тебя-то чего жалеть, бугая? — подала голос старуха у окна.
Сухая и какая-то сплющенная, она сидела, широко расставив ноги, между которыми громоздился большой — до колен ей — узел.
— Заткнись, старая, не встревай.
— Сопли утри, молод ещё мне указывать. А ты, милок, его не слушай. Нищему подать — душу спасти.
Эркин понял, что последние фразы обращены уже к нему, но ответить не успел.
— Вот сама бы, жлобиха, и подавала бы, — прогудел сзади мощный бас, обдав щёку и ухо Эркина горячим перегаром. — А то много вас, халявщиц. Свою душу за чужие деньги спасать.
— Сам-то… — не осталась в долгу старуха, лихо завернув крепкое ругательство.
Женя крепче прижала к себе внимательно наблюдавшую за всем Алису, а вокруг дружно заржали.
Ай да бабка! — восхитился кто-то у другого окна. — С такой любовь закрутить, да в одно удовольствие!
— Я т-те такую любовь щас…! — взвизгнула старуха.
— Да у них, бугаёв неложенных, одно на уме! — дружно поддержали её женщины.
Шум разрастался, уходя от их скамьи хохотом и руганью.
— Эх, бабка-бабка, — парень рядом с Эркином покачал головой. — О душе говоришь, а сама… хоть бы ребёнка постыдилась.
— А чего? — старуха подняла руки, поправляя платок. — Нонешние они сами… — посмотрела на Алису и Женю, улыбнулась. — Ничего. Издалека едете-то?
— Из Алабамы, — ответила Женя.
— Ох ты! — в один голос выдохнули старуха и женщина, сидящая напротив Эркина. — Из угнанных, что ли?
— Да, — кивнула Женя.
— А чего ж не к себе, а к нам?
— Не осталось там никого, — Женя вздохнула. — А на пепелище ехать — только душу травить.
— И то верно, — кивнула старуха и пытливо искоса посмотрела на Эркина. — И совсем, что ли, родни нет?
— Совсем, — ответила Женя.
— Да уж, — вздохнула женщина в платке. — Покрошила война народу… страсть. Сколько их полегло, царство им небесное, — и медленно, плотно вжимая пальцы, перекрестилась.
— А ты, — парень уже открыто смотрел на Эркина, — тоже из этой Алабамы, что ли?
— Да, — разжал губы Эркин.
— Это
— Родился там, — усмехнулся Эркин.
— Угораздило же тебя, касатик, — старуха покачала головой.
— Говорят, плохо вам, ну, индеям, там приходилось, — продолжил разговор парень.
— Плохо, — кивнул Эркин.
Он уже знал, что здесь мало кто представляет себе жизнь рабов. Да что там, если Фредди ничего не знал. И, как всегда, вспомнив о Фредди, недовольно нахмурился. Злился он на себя, что не может с памятью своей совладать, поняли его по-другому.
— Ну и чего ты лезешь? — укоризненно сказала парню женщина напротив Эркина. — Было б хорошо, так не уехал бы.
— Да уж, — кивнула другая, до сих пор молчавшая, тоже в платке и в толстом тёмном пальто. — От хорошей жизни в наши снега не поедут. Там-то, в Алабаме, тепло и, говорят, зимы не бывает.
— Зима бывает, — улыбнулась Женя. — Но без снега. Выпадет когда, то день, два полежит и стает.
Собеседницы дружно поддержали тему и заговорили уже между собой.
— Это ж сырость одна.
— Да уж, гнилая зима, хуже нет.
— Холодно, да сухо, ещё проживёшь, а гниль эта…
— Мне мой так и писал, гниём, дескать.
— А теперь как?
— А теперь… не просыхает.
Женя молча слушала, по-прежнему прижимая к себе Алису. Господи, скорей бы это кончилось. Лишь бы Эркин не сорвался. Он ведь горячий, взрывной. В поезде тогда так вцепился в того дурака, она даже испугалась, никогда таким Эркина не видела, как бешеный стал. Но это от неустроенности, в Джексонвилле он уверен в себе был, а сейчас нервничает. Скорей бы уж.
Эркин улыбнулся Жене и прикрыл глаза, будто дремлет. Холодно как, а говорят, что зима в этом году тёплая. Куда же он Женю затянул, зачем согласился на Загорье? Перекрутился бы он и в Пограничье, так нет, захотелось подальше, поспокойней, и вот…
Поезд шёл, останавливался, снова шёл, хлопали двери, впуская людей и облака морозного пара, окна всё плотнее затягивала ледяная корочка, под потолком колыхалась сизая пелена табачного дыма, люди уже стояли в проходе и даже между скамьями.
— Ну вот, — сказал кто-то, — последний перегон.
— Да уж, пора бы…
— По графику если…
— Да пошёл ты со своим графиком… Город, город, а как ходили тут «кукушка» с «зябликом», так и ходят.
— Дык война…
— Я ща тебе дыкну! Год победе уже, а всё война, война-а…! Мозгов у начальства нет, вторую колею протянуть!
— Ладно вам, мужики.
— Не ладно! Мыслимое ли дело три часа тащиться?! А морозы завернут когда…
— Заткнись, а? Как завернут, так и развернутся. Впервой, что ли?
Эркин, слыша, но не вслушиваясь в этот общий говор, осторожно, чтобы не привлечь внимания, напряг и распустил мышцы, готовясь вставать и собирать вещи. Вот чёрт, суставы, как после «пузырчатки» застыли. Вокруг многие вставали, снимая с полок над окнами мешки и узлы, перевязанные верёвками обшарпанные чемоданы. Но были и те, кто без вещей. Ну, вот и потянулись в тамбур, прессуясь там в плотную массу. Эркин подождал, пока встали и вышли в центральный проход сидевшие напротив, и встал сам. Вытащил из-под скамейки тюк, узел и ящик, снял с полки мешки. Женя поправила на Алисе вязаную шапочку, обвязала сверху своей белой шалью.