Анчутка
Шрифт:
— Раньше думал, что люблю. Смех её помню, что речушка звонкая, и речи мягкие, будто дуновение ветра. Потом…изменилась она после смерти отца. Я с ней и не виделся-то ни разу, только шептались. После знакомства в бани, с тестем квас в клети пили — я там и заночевал, а ночью, когда все спать легли, под оконце к ней пришёл. А она со своими сенными лясы точила. Да складно как у неё всё было — те на какую-то девку жаловались, говорили, что напраслину на них наводит, что боярыня ей во всём потакает, что та на утро им розги назначила. А она всех словом утешила, всех
— Ну, а дальше? — Мир с любопытством слушал двоюродного брата, уперевшись в того двумя серыми, как серебряные гривны, глазами.
— Прознала она, что под окном сижу, створкой как хлопнет перед моим носом. Думал, щас ор поднимет, хотел уже бежать, а она кликнула, разговор завела. Говорит, до смотрин видеться плохой знак. Я потом каждую ночь к ней приходил — калитку на заднем дворе намеренно изнутри не запирали — был один малец услужливый, я ему ещё ноги грозился выдернуть. Верно брат её это был.
— Брат?!
— Поговаривали, что Любава у Позвизда не единственная дочь. Слухи до сих пор ходят, что кроме неё ещё дитё имелось. Так вот верно малец этот и был сводным братом. Он меж нами посредником стал. Пробирусь в амбар и хоронюсь пока все спать лягут, потом сяду под окном, ивовым прутиком постучу, а она с той стороны уже ждёт. Столько болтали, что не замечали, как и рассвет начинался. Вот признаюсь тебе, что тогда любил крепко.
— Да притворялась она верно. А как твой отец мать, — запнулся и тут же исправился, — мачеху её вдовой к себе взял, так Любава выделываться и перестала.
— Изменилась, говорю. Она ни о чём, что до того пожара в хоромах было, и вспоминать не хочет — тяжко видно.
— И не удивительно, её отца в степи убили, а крамолники в тот же день на его подворье лиходейничали, верно те с половцами заодно были.
— Вот и я о том же — Любава шибко испугалась тогда — они с Нежданой одни лишь в живых остались. Вторая жена Позвизда спасла от смерти падчерицу свою, Любаву, а та в благодарность её матушкой теперь и величает.
— От этого ещё поршивее становится, — утробно проговорил Мир, спрятав лицо в скрещенных перед собой руках, уперевшись высоким лбом в жилистые предплечья. — Не хочу девице, и так судьбой обиженной, жизнь портить. Ты ведь мне брат — признаюсь, не по нраву она мне.
— С чего? Статью и красотой не обделена.
— Верно! Только, когда смотрю на неё, пусто в сердце моём, как в пересушенном колодце.
— Заладил — сердце молчит, сердце не ёкает, хочу по любви. Нет в нашем мире по любви, есть лишь расчёт и выгода. Попробуй, может и понравится, — лукавым прищуром наградил Мира.
— Пробовал, — и уточнил на молчаливое изумлёние Извора. — Сколько лет ищу, нет той, что сердце своё бы отдал. Батя уже каких-никаких ко мне девок приводил, и худых, и сочных, один раз даже половчанка была. Они передо мной и так, и этак— постылы мне все. А теперь смотрю не отвертеться — отцы наши уговорились оженить меня твоей сестрицей. Говорю, не люба она мне, а батя на своём
— Не по сердцу — поживёшь год-другой, может и свою заветную отыщешь, второй женой будет, — не обижусь, и ей, Любаве, артачиться не пристало — у отца моего полюбовниц этих, что кур в курятнике, — язвительно отметил Извор.
— Не по себе мне от всего, да и женитьба эта странная — со всех сторон моему отцу лишь выгодна, а твоему что с неё прибудет? Весь Курск и так под началом Военега. Лучше меня знаешь, Неждана после смерти мужа первого всё достояние его взяла, до двух третий земель всех, а от промысловых делянок только одних можно кормиться всю жизнь хлопот не зная, а бортники мёда сколько собирают да к княжьему двору поставляют? а от отца ей кузнецкая слобода перешла — всю княжескую рать снабжает?!
— А как по другому братья должны друг к другу относиться?! Когда мой батя в беду попал, именно твой отец, Олег, его выручил, а так в закупы пришлось бы наниматься.
— По отцу лишь…
— По отцу, и что дальше!? Твоя бабка робычицей (рабыня) была, а моя законной дедовой женой. А оно видишь как всё повернулось — твой отец теперь здесь наместник, а мы у вас в услужении.
— Дурень ты, Извор, — стукнул тот его кулаком в плечо и оглянулся назад и вниз на противный берег, заслышав частый перестук копыт. — Ты коней не затреножил, что ли?
Ошарашенный увиденным, он принялся тормошить своего кимаревшего брата за руку и сверкнув задом поднялся во весь рост, выходя из шатрика.
— Эй! Что ты удумал?! — воскликнул.
На осёдланном гнедке сидел тот самый бродник, которого встретили по пути сюда. Он был весь в оборванках, без обуви, но зато в высокой шапке, что торчал только нос и подбородок.
— Я порты туда бросил, там и возьмёте, — крикнул конокрад с одного из двоеконных, наклоном головы указуя навершием шапки в сторону дубравы.
— Стой, милок, погоди, — Мир медленно подошёл к кромке воды, порохово поросшей камышами.
Конокрад следил за малейшим движением обнажённого боярина и на каждый его шаг отводил коня назад. Мирослав, ступая по илистой жиже, зашёл в воду, уже затянувшейся зеленью ряски, и остановился, боясь спугнуть юнца.
— Оружие тоже не тронул — тут волки кругом, — как ни в чём не бывало продолжил лиходей.
— Выведи нас отсюда — я тебя золотом осыплю, — желал подкупом остановить сребролюбца, надеясь на его алчность и тугоумие.
— Много дашь? — не отводил от того взгляда скрытого под шапкой.
— Много. Я сын наместника курского, — замер на месте по бедро в воде. — Насыплю, сколько в шапку влезет.
Юнец призадумался и, поправив шапку на голове, пропустил два шага Мира своим ответным отступлением.
— Дружинники ваши там, по прямой, версты две отсюда, — указал перстом вдоль реки, не сворачивайте только никуда.
— Ах ты, гадёнышь! — вдруг подскочил с места Извор, что из под ветвей торчали только его оголённые ноги, похожие на две кряжистый оглобли. — Мир, что ты с ним лясы точишь, он нас сюда намеренно завёл!