Андрей Белый
Шрифт:
Более внятных и развернутых суждений, в которых аргументировалась бы его тогдашняя точка зрения на роман Белого, Соловьев не оставил, однако эмоции, которые он пытается передать в этих двух письмах, совершенно недвусмысленны. Белый склонен был видеть главную причину осложнений с Соловьевым не столько в неприятии «Серебряного голубя» как такового, сколько в неприятии теософии и вообще оккультного знания (эта новая увлеченность Белого нашла отражение и в романе — в образе Шмидта, товарища Дарьяльского, и в описании гороскопа Дарьяльского): «С. М. не симпатизирует моим устремлениям в сторону теософии и духовной науки; подмена де это пути; он с враждебностью смотрит на углубленье мое в „Doctrine Secrete“ Блаватской; подготовляется наше взаимное отхождение» [283] . Тем не менее, судя по цитированным письмам Соловьева, едва ли чуждость его «догматического» и «теократического» сознания теософским построениям могла сыграть в наметившемся «отхождении» решающую роль. Скорее всего его отталкивали либо степень «фотографичности», с которой Белый преломил в романе подлинную реальность, либо, наоборот, слишком вольное художественное обращение с этой реальностью, либо новые идейные акценты, свидетельствовавшие о критической переоценке деревенской «мистерии» 1906 г., либо все эти обстоятельства в совокупности и еще какие-то, о которых можно только предполагать.
283
Белый Андрей.О Блоке. С. 346. О той же причине конфликта, но более завуалированно Белый говорит в «берлинской» редакции «Начала века»: «…почувствовал я холодок от Сережи при всякой попытке моей подойти к теме тем; поджимал свои губы; в глазах появилась далекость и строгость <…>» (РНБ.
Конфликт, однако, оказался непродолжительным, причем его разрешение сопровождалось для Соловьева и пересмотром своего отношения к «Серебряному голубю». 3 апреля 1910 г. он писал Белому: «Читал конец „Голубя“. В общем превосходно. <…> Всего лучше ночной приезд Дарьяльского в Лихов перед смертью. <…> Конечно, „Голубь“ лучшее из твоих произведений, и в истории литературы будет помещен рядом с „Мелким бесом“. Но, по-моему, „Голубь“ несравненно выше, свежее, сильнее» [284] . Тогда же, в марте 1910 г., вышла в свет вторая книга стихов Сергея Соловьева «Апрель», которой было предпослано посвящение: «Андрею Белому, поэту и другу».
284
РГБ. Ф. 25. Карт. 26. Ед. хр. 8.
«Сантиментальные стихи» Владислава Ходасевича и Андрея Белого
21 мая 1938 г. В. Ф. Ходасевич делился в письме к Н. Н. Берберовой своими первыми впечатлениями от мемуарной книги Андрея Белого «Между двух революций»: «…читаю по странице в час — сил моих нет, какое вранье ужасное, горестное» [285] . Давая в статье «От полуправды к неправде» детальный критический разбор этой книги и сопоставляя «незаслуженные и неумеренные похвалы», которые воздавал ему Белый в 1923 г. в неопубликованном предисловии к «берлинской» редакции воспоминаний «Начало века», с теми характеристиками, которых он удостоился десять лет спустя, Ходасевич заключал:
285
Письма В. Ходасевича к Н. Берберовой / Публикация Дэвида Бетеа // Минувшее. Исторический альманах. Paris, 1988. Вып. 5. С. 321.
«Нынешняя брань поистине стоит былых похвал: столь же она неумеренна и незаслуженна. По этой причине она меня и не огорчает, как похвалы не радовали: знаю, что истинное его отношение ко мне — не там и не здесь, потому что и там, и здесь — надсад, надрыв, самовзвинчивание» [286] .
Действительно, подлинную картину взаимоотношений Ходасевича и Андрея Белого по мемуарам последнего уяснить невозможно; в заведомой предвзятости автора к персонажу убеждает, не требуя никаких дополнительных аргументов, предпринятая попытка литературного портрета: «Жалкий, зеленый, больной, с личиком трупика, с выражением зеленоглазой змеи, мне казался порою юнцом, убежавшим из склепа, где он познакомился уже с червем; вздев пенсне, расчесавши пробориком черные волосы, серый пиджак затянувши на гордую грудку, года удивлял нас уменьем кусать и себя и других», и т. д. [287] Этот резкий до оскорбительности шарж, возможно, имеет под собой лишь одно нравственное оправдание: в нем сконцентрированы определенные устойчивые черты облика поэта, подмеченные современниками («Дорогой зеленый друг», — обращалась в письмах к Ходасевичу Нина Петровская [288] ) и выделявшиеся им самим как непременные составляющие образа его лирического персонажа; признававший себя за «всезнающего, как змея» в зрелые годы («Перед зеркалом», 1924), Ходасевич и двадцатилетним юношей представал, в соответствии с определением Белого, «юнцом, убежавшим из склепа»:
286
Возрождение. 1938. № 4133, 27 мая. С. 9; Андрей Белый: pro et contra Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников. Антология. СПб., 2004. С. 867–868.
287
Белый Андрей.Между двух революций. М., 1990. С. 223.
288
См.: Из переписки Н. И. Петровской / Публикация Р. Л. Щербакова и Е. А. Муравьевой // Минувшее. Исторический альманах. М.; СПб., 1993. Вып. 14. С. 372, 377, 380, 384.
Цитированное стихотворение (1907) впервые увидело свет в составе первой книги стихов Ходасевича «Молодость», заглавие которой, по общему мнению и в соответствии с авторским замыслом, иронически контрастировало с ее содержанием. Валерий Брюсов, давая оценку сборника в статье «Дебютанты» (1908), отмечал преобладающий в нем «тон старческого бессилия» [290] . Виктор Гофман выражал надежду на то, что Ходасевичу в будущем удастся избежать «печальной судьбы многих скороспелых вундеркиндов, с их старообразною „молодостью“» [291] . Впрочем, лишенная специфически «юношеских» поэтических эмоций «Молодость» Ходасевича все же выдавала возраст автора самой фактурой включенных в нее текстов, демонстрировавшей сугубую их зависимость от творчества признанных мастеров символистской школы. Тот же В. Гофман подмечал: «Как и обыкновенно в первых книгах начинающих поэтов, и у г. Ходасевича не обошлось без подражаний или, по крайней мере, бессознательного влияния полюбившихся образцов. Наиболее близкими поэту были, по-видимому, Блок („Кольца“) и Брюсов (напр., „Гадание“, „Все тропы проклятью преданы“)» [292] . Гофман не называет среди «полюбившихся образцов» Андрея Белого, может быть, потому, что сам Ходасевич акцентировал эту связь: заключающее «Молодость» стихотворение — «Пролог неоконченной пьесы» (12 декабря 1907 г.), посвященный Андрею Белому. Провозглашая в нем:
289
Ходасевич В.Стихотворения. Л., 1989. С. 52 («Библиотека поэта». Большая серия). Далее ссылки на это издание приводятся в тексте указанием в скобках номера страницы. В комментариях Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека (С. 362) отмечено, что Белый пользовался образами этого стихотворения при создании портрета Ходасевича в «Между двух революций».
290
Брюсов Валерий.Среди поэтов. 1894–1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 264.
291
Русская Мысль. 1908. № 7. Отд. III. С. 144.
292
Там же. С. 143.
Ходасевич не просто формулирует свое творческое кредо, но соотносит его с тем опытом «подражания Христу», который утверждал Андрей Белый и в лирических исповедях:
Облеките меня в багряницу! Пусть вонзаются тернии в лоб. Острым тернием лоб увенчайте! <…> Распинайте меня, распинайте. <…> На кресте пригвожден. Умираю.293
Белый Андрей.Золото в лазури. М., 1904. С. 229–230.
и в «жизнетворческом» поведении [294] .
Среди поэтических учителей Ходасевича Белый занимает одно из самых заметных мест. В ряде юношеских стихотворений, не включенных автором в «Молодость», слышны отзвуки как «аргонавтических» гимнов Белого к солнцу («Достижение», 1905. С. 202–204),
294
Ср. свидетельство Н. Валентинова: «Однажды, придя ко мне, Белый стал около стены, прижал к ней крестом поднятые руки и почти со слезами стал жаловаться: „Я распятый, я на кресте. Всю жизнь от рождения я должен страдать. Страдания мои никто не знает“» ( Валентинов И.Два года с символистами. Stanford, California, 1969. С. 51). Достоверность этого эпизода косвенно подтверждается эпистолярным материалом; например, 7 августа 1906 г. Белый писал Д. В. Философову: «…я вот уже два года в положении человека, которого распинают, и не люди, а судьба» (С. 398 наст. изд. [в файле — раздел «Письма Андрея Белого в собрании Ахмерстского центра русской культуры», письмо № 1. Д. В. Философову. Москва, 7 августа 1906 г. — прим. верст.]). Тот же мотив — в стихотворении Белого «Вечный зов» (1903; «Золото в лазури». С. 18):
Проповедуя скорый конец, я предстал, словно новый Христос, возложивши терновый венец, разукрашенный пламенем роз.Тематические переклички между «Прологом неоконченной пьесы» и стихотворениями Белого отмечены в комментариях Джона Мальмстада и Роберта Хьюза в кн.: Ходасевич В.Собрание сочинений. Ann Arbor: Ardis, 1983. Т. 1. С. 286–287.
295
Альманах к-ва «Гриф». М., 1905. С. 9–22.
Стихотворение «Осень» (1905), вошедшее в «Молодость», представляет собой вариацию поэтических мотивов «Золота в лазури» Белого [296] ; в стихотворении «Протянулись дни мои…» (1907. С. 55–56) Ходасевич явно ориентируется на образные ряды «послелазурных» поэтических опытов Белого, позднее получивших окончательное оформление в «Пепле» («На распутьях, в кабаках // Утолял я голод волчий»), вплоть до конкретных реминисценций: образ паука («Слышу шелест лап паучьих») в сочетании с мотивом любовного страдания («Долго мука сердце плавила, // И какая злая боль!», «Дни мои текут без жалобы») восходит к стихотворению Белого «Калека», опубликованному в № 3 журнала «Золотое Руно» за 1906 г.:
296
Параллель отмечена в примечаниях Н. А. Богомолова и Д. Б. Волчека (С. 363).
Аналогичным образом стихотворение из «Молодости» «Вечер холодно-весенний…» (1907) эксплуатирует «железнодорожную» тематику («Насыпи, рельсы и шпалы, // Извивы железной дороги…», «Поезд, гремя и качаясь, // Обдаст меня ветром и паром». — С. 65), уже освоенную Белым в стихотворении «На рельсах» (1904) [298] . «…Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок <…>», — проницательно замечал о «Молодости» Ходасевича И. Ф. Анненский, попутно касаясь первой книги поэта в статье «О современном лиризме» [299] .
297
Белый Андрей.Стихотворения / Herausgegeben, eingeleitet und kommentiert von John E. Malmstad. M"unchen, 1982. T. 3. C. 133; Белый Андрей.Стихотворения и поэмы. СПб.; М., 2006. Т. 1. С. 451 («Новая Библиотека поэта»). В переработанной редакции и под заглавием «Паук» вошло в книгу Андрея Белого «Пепел» (СПб., 1909. С. 103–106).
298
Впервые опубликовано в «Альманахе к-ва „Гриф“» (М., 1905. С. 18–19); в этом же издании состоялся поэтический дебют Ходасевича.
299
Анненский И.Книги отражений. М., 1979. С. 381.
Линии связи между Ходасевичем и Белым в «Молодости» затрагивали, однако, не только сферу поэтической фразеологии и тематико-стилевой регистр. В 1921 г., задумав переиздать свой первый сборник, Ходасевич написал к нему предисловие, в котором разъяснял свои побудительные мотивы: «…это очень слабая книжка, и мила она мне не литературно, а биографически. Она связана с дорогими воспоминаниями. <…> Есть в ней отзвуки той поры, когда символизм еще не сказал последнего своего слова, когда для некоторых, особенно таких юных, каков был я, он еще не застыл в формах литературной школы, а был способом чувствовать, мыслить и, более того, — жить.<…> Вижу, что даже отдельные образы, строки, слова этих стихов имели когда-то особый, ныне затерянный смысл» [300] . В этих высказываниях — первый набросок той характеристики символизма как творческого метода, ставящего перед собой не только эстетические, но и «жизнетворческие» цели, которую позднее даст Ходасевич в очерке «Конец Ренаты», открывающем его мемуарную книгу «Некрополь» («Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. <…> Это был ряд попыток, порой истинно героических, — найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства») [301] . «Конец Ренаты» продиктован многими из тех «дорогих воспоминаний», которые, в сознании зрелого Ходасевича, наполняют особым содержанием его молодость — и книгу «Молодость», разумеется. «Затерянный смысл» первой книги Ходасевича не в последнюю очередь связан с судьбами трех героев «Конца Ренаты» — Нины Петровской, Андрея Белого и Валерия Брюсова [302] , а также с наблюдениями и переживаниями самого Ходасевича, входившего в ближайший круг «посвященных» в их любовную драму (скорее всего, именно эту роль Ходасевича-«конфидента» определенно подразумевает Белый в своем позднейшем злоречии: «…он умел поразить прямотою <…> кто мог подумать, что это — прием: войти в душу ко всякому; он и входил во все души, в них располагаясь с комфортом <…>» [303] ).
300
Ходасевич В.Собрание сочинений / Под ред. Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. Т. 1. С. 279.
301
Ходасевич В. Ф.Некрополь. Воспоминания. Bruxelles, <1939>. С. 8.
302
Их взаимоотношения, помимо «Конца Ренаты» и двух других мемуарных очерков Ходасевича («Брюсов», «Андрей Белый»), входящих в «Некрополь», характеризуются в новейших работах: «Жизнь и смерть Нины Петровской» / Публикация Э. Гарэтто // Минувшее. Исторический альманах. Paris, 1989. Вып. 8. С. 7–138 (с включением полного текста «Воспоминаний» Петровской); Гречишкин С. С., Лавров А. В.Биографические источники романа Брюсова «Огненный Ангел» // Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 530–589; Минц З. Г.Граф Генрих фон Оттергейм и «московский ренессанс». Символист Андрей Белый в «Огненном Ангеле» Валерия Брюсова // Андрей Белый. Проблемы творчества: Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 215–240; Grossman J. D.Valery Briusov and Nina Petrovskaia: Clashing Models of Life and Art // Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism. Stanford, California, 1994. P. 122–150, 256–265. См. также отдельное издание: Валерий Брюсов — Нина Петровская. Переписка. 1904–1913 / Вступительные статьи, подготовка текста и комментарии Н. А. Богомолова и А. В. Лаврова. М., 2004.
303
Белый Андрей.Между двух революций. С. 223.