Андрей Белый
Шрифт:
В своей книге Эрн и при конкретном анализе философии Сковороды акцентирует внимание на ряде моментов, которые, безусловно, должны были найти у Белого особенное сочувствие. Он пристально исследует «символичность» мировоззрения Сковороды, восходящего к Библии — «миру символичному» (С. 222–246), обнаруживает, что Сковороде близка идея женственной сущности мира (по словам Эрна, «глубочайшая основа новой чисто русской метафизики»), ставшая впоследствии центральной в философской системе Вл. Соловьева (С. 341), столь близкой Андрею Белому [402] . Большое значение для Белого, всегда обостренно переживавшего проблему «пути жизни» и стремившегося к «жизнетворчеству», имели цельность жизненного и творческого пути Сковороды и отсутствие конфликта между учением, идеалом жизненного поведения и его реальным осуществлением. «Того, кто станет изучать жизнь и учение Сковороды, — пишет Эрн, — поистине поражает исключительная цельностьего натуры, законченное единствоего духовного облика. Его жизнь — лучшая иллюстрация его философии, а его философия — прекрасное умозрительное истолкование его жизни. Сковорода пластически соединяет в себе глубокую теоретическую мудрость с практическим осуществлением ее в жизни. Он по-античному органичен. Он живет так, как думает, и думает так, как живет» [403] . Более того, жизненный путь Сковороды расценивался как более значительное явление, чем его собственно философское наследие. «Г. С. Сковорода, полный священного огня „теомант“ <…>, гораздо значительнее и больше своих глубоко оригинальных и замечательных философских творений», — писал Эрн [404] . Как великий нравственный урок был воспринят предпринятый Сковородой опыт «подражания Христу»: имевший возможности преуспевать в мире, 44-летний Сковорода стал бездомным скитальцем, «нищенствующим носителем народной мудрости»(С. 137), пространствовавшим с посохом и Библией по Украине и России до последнего дня жизни: «В простонародной свитке, с „видлогою“ и „торбою“ за плечами, с дудкою за поясом и с сучковатою палкой в руках, ходил Сковорода по селениям и просвещал народ понятным ему языком <…>» [405] .
402
Эрн
403
Эрн В.Жизнь и личность Григория Саввича Сковороды // Вопросы Философии и Психологии. 1911. Кн. 107. № 2, март-апрель. С. 126. Характерно, что еще в 1890-е гг. цельность Сковороды воспринималась как признак «первобытного фазиса умственной жизни», в котором еще не произошло «раздвоение религии с философией» ( Никольский Б.Украинский Сократ // Исторический Вестник. 1895. Т. LX. № 4. С. 215–222); в начале XX в. «синкретизм» Сковороды ощущался в символистской среде уже как образец, к которому должно стремиться.
404
Эрн Вл.Борьба за Логос. С. 95. Ср.: «Сковорода был мудрец, учитель жизни, а не ученый, стремящийся объяснить явления внешнего и внутреннего мира» ( Радлов Э.Очерк истории русской философии. 2-е изд. Пб.: Наука и школа, 1920. С. 10).
405
Эрн В.Русский Сократ // Северное Сияние. 1908. № 1. С. 65.
Безусловное значение для Андрея Белого имело проведенное Эрном сравнение предсмертного ухода Л. Н. Толстого с многолетним странничеством Сковороды (С. 138–139). Уход Толстого Белый пережил как «громовой удар», как огромное, «мировое» событие [406] . «Гениальный художник слова оказался гениальным творцом собственной жизни <…>, — писал тогда Белый. — Своим уходом и смертью где-то в русских полях он осветил светом скудные поля русские <…> его уход и смерть есть лучшая проповедь, лучшее художественное произведение, лучший поступок жизни. Жизнь, проповедь, творчество сочетались в одном жесте, в одном моменте» [407] . Эрн, однако, отдавал предпочтение жизненному подвигу Сковороды, ибо последний сочетал «жизнь, проповедь, творчество» не перед смертью, а в расцвете жизни, осуществляя затем на протяжении десятилетий этот жизнетворческий идеал. Характерно, что Сковорода был одним из любимейших мыслителей Толстого [408] . С Толстым были связаны и А. М. Добролюбов, и Л. Д. Семенов [409] , молодые поэты-символисты разительно схожей судьбы: оба бесповоротно порвали со своей средой и ушли в народ, последовательно претворив в жизнь свои нравственные и религиозные идеалы, представления о святости. Для Толстого уход был закономерным разрешением мучившего его разлада между проповедью и образом существования, и жизненный выбор Добролюбова был для него в этом смысле наглядным образцом. «Нельзя проповедовать учение блага, живя противно этому учению, как я, — записывал Толстой в дневнике. — Единственное средство доказательства того, что учение это дает благо, это — то, чтобы жить по нем, как живет Добролюбов» [410] . «Перерождение» обоих символистов было знаменательным фактом и для Андрея Белого (он был знаком с Добролюбовым и легендами о нем, которые бытовали в символистской среде, а с Семеновым одно время даже дружен). Судьба Сковороды, таким образом, обнаруживала аналогии в актуальных для начала XX в. исканиях [411] — как Толстого, так и символистов, — явившись прообразом опрощенческих и религиозно-жизнетворческих устремлений, тяготения к «жизни подлинной», к «истинной» культуре, противопоставленной европейской «цивилизации» [412] . В этом отношении образ Сковороды приобретал и для Андрея Белого первостепенный актуальный смысл.
406
См.: Белый Андрей.О Блоке. С. 364.
407
Белый Андреи.Лев Толстой // Русская Мысль. 1911. № 1. Отд. II. С. 93–94.
408
Критик А. А. Измайлов приводит слова Толстого о Сковороде: «Многое из его мировоззрения мне так удивительно близко! Я недавно только что еще раз перечитал его. Мне хочется о нем написать. И я это сделаю. Его биография, может быть, еще лучше его писаний. Но как хороши и писания!..» ( Измайлов А.Две легенды. (Лев Толстой и Григорий Сковорода) // Русское Слово. 1910. № 253, 3 ноября). Действительно, в жизненных позициях Толстого и Сковороды было много общих черт: философия личного самосовершенствования, восхваление простоты жизни, близкой к природе, бедности, полезного труда и т. п. (см.: Багалей Д. И.Г. С. Сковорода и Л. Н. Толстой. Историческая параллель // Памяти Л. Н. Толстого. Сборник речей. Харьков, 1911. С. 44–51). Ученик Толстого Н. Н. Гусев написал популярную книжку о Сковороде, в которой дал очерк жизни и творчества мыслителя и переложение «избранных мыслей» Сковороды, имеющих разительные аналогии с теорией Толстого ( Гусев Н. Н.Народный украинский мудрец Григорий Саввич Сковорода. М.: Посредник, 1906). На основе этой книжки Толстой работал над очерком о Сковороде ( Толстой Л. Н.Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 40. С. 406–412, 510–511), а «избранные мысли» Сковороды включил в свои философско-религиозные произведения «На каждый день» (1906–1910) и «Путь жизни» (1910), представляющие собой собрание изречений по важнейшим вопросам жизни.
409
См. примечания Н. Н. Гусева в кн.: Толстой Л. Н.Полн. собр. соч. М., 1937. Т. 56. С. 436–437, 486–488; Сапогов В. А.Лев Толстой и Леонид Семенов // Ученые записки. Вып. 20: Филологическая серия. Кострома, 1970. С. 111–128.
410
Запись от 20 июля 1907 г. // Толстой Л. Н.Полн. собр. соч. Т. 56. С. 47, ср. с. 282–283.
411
Характерно, что поведение и Сковороды и Добролюбова разные авторы возводили к одному образцу — св. Франциску Ассизскому. Эту параллель проводит Эрн (С. 146); ср. суждение С. Н. Дурылина о Сковороде: «Вечный странник, он во многом, на Украйне XVIII века, воскресил черты св. Франциска Ассизского» (Путь. 1913. № 2. С. 64). В то же время Мережковский в статье «Революция и религия», описывая свою встречу с Добролюбовым, заключает: «Я не сомневался, что вижу перед собою святого. <…> В самом деле, за пять веков христианства, кто третий между этими двумя — св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым? Один прославлен, другой неизвестен, но какое в этом различие перед Богом? Л. Толстой говорил, но не делал того, о чем говорил. <…> А жалкий, смешной декадент, немощный ребенок сделал то, что было не под силу титанам» ( Мережковский Д. С.Не мир, но меч. К будущей критике христианства. СПб.: Изд. М. В. Пирожкова, 1908. С. 104).
412
Ср.: Шпет Густав.Очерк развития русской философии. Первая часть. С. 69, 82–83.
Согласно мемуарному свидетельству Н. Валентинова, Андрея Белого в книге Эрна, «кажется, более всего <…> привлекли слова Сковороды: „Не хочу наук новых, кроме умностей Христовых, в коих сладостна душа“» [413] . Это стихи из 12-й песни «Сада божественных песен» Сковороды, цитируемой Эрном (С. 101). Тема песни — восхваление жизни в гармонии с природой и ее противопоставление жизни в городах, которые «в неволю горьку ведут»:
Не пойду в город богатый. Я буду на полях жить, Буду вк мой коротати, гд тихо время бжит. О дуброва! О зелена! О мати моя родна! В теб жизнь увеселенна, в теб покой, тишина! [414]413
Валентинов Н.Два года с символистами. Stanford, California, 1969. С. 194. Цитата приведена неточно; в издании Сковороды 1894 г., которым пользовался Эрн, опечатка: «душа» вместо «дума». В современном исправленном издании:
Не хочу и наук новых, кром здраваго ума, Кром умностей Христовых, в коих сладостна дума.414
Там же. С. 69. В экземпляре Сочинений Сковороды изд. 1894 г., которым пользовался Эрн (Собрание Н. В. Котрелева, Москва), цитированные здесь и выше строки 12-й песни отчеркнуты (С. 267–268).
Эти строки также не могли не найти сочувственного отклика у Андрея Белого, порой со всей остротой разделявшего подобные антиурбанистические настроения. Достаточно указать на стихи из книги «Пепел», герой которых бежит из города, чтобы отдаться «полевому священнодействию»:
Я покидаю вас, изгнанник, — Моей свободы вы не свяжете. Бегу — согбенный, бледный странник — Меж золотистых, хлебных пажитей. <…> Меня коснись ты, цветик нежный. Кропи, кропи росой хрустальною! Я отдохну душой мятежной, Моей415
Белый Андрей.Пепел. СПб.: Шиповник, 1909. С. 223, 224.
Разительный контраст основной части «Петербурга», изображающей призрачно-фантастический город, средоточие мрака, ужаса и бредов больного сознания, составляет открытый финал романа, в котором духовно излечившемуся и вернувшемуся к «истокам» Николаю Аполлоновичу Сковорода предстает и в ипостаси учителя, родственного «полевому пророку» из «Пепла» [416] .
Наконец, Андрею Белому была созвучна тема самопознания у Сковороды, душевных борений и разверзающихся «сердечных пещер» (С. 84–85), подробно рассматриваемая Эрном. Страждущий дух Сковороды, обнаруживая свою «хаотическую расстроенность», жаждет воскресения, «мертвенность свою он ищет вознести на крест, дабы тамполучить исцеление» (С. 88–89):
416
В этом аспекте опять же намечается аналогия с А. М. Добролюбовым. В отрывке «Я вернусь к вам, поля и дороги родные…» он объявляет городу: «Смертью дышут твой мрак и краса твоих стен» — и восхваляет жизнь «средь лесов в простоте и свободе» ( Добролюбов Александр.Из книги невидимой. М.: Скорпион, 1905. С. 64–65).
Пройдя через «внутреннюю Голгофу», Сковорода переживает поворот «от мрака к свету»: « стихийно– природное <…> преображается в благодатно– природное. Душевные грозы и бури, проносясь и кончаясь, открывают в душе Сковороды тишину и лазурь» (С. 90). Эрн акцентирует внимание на идее «сораспятия» у Сковороды, интимно близкой Белому; но, кроме того, в прослеживаемых им душевных борениях Сковороды обнаруживаются черты, общие со всей художественной системой «Петербурга». Воссоздание хаоса, безраздельно властвующего над душевным миром героев, — одна из задач основной части романа; лишь в эпилоге прошедший свою «внутреннюю Голгофу» Николай Аполлонович обретает просветление и гармонию. И в таком ракурсе образ Сковороды вновь оказывается символом положительных ценностей, к осознанию которых приводит автор своего героя.
417
Сковорода Григорiй.Повне зiбрання творiв у двох томах. Т. 1. С. 65.
Ко времени написания «Петербурга» образ украинского мыслителя в русской литературе уже имел свою историю. Сковорода явился прототипом «мудреца» Ивана из романа Нарежного «Российский Жилблаз» (1814) [418] , «странник Григорий Саввич» стал центральным героем повести И. И. Срезневского «Майор, майор!» [419] . Искусно использовали эпиграфы из Сковороды Н. С. Лесков («Заячий ремиз») [420] и современники Белого В. И. Нарбут, А. И. Тиняков [421] . На этом фоне образ Сковороды, которым Андрей Белый заключает свой роман, выделяется удивительной многозначностью, глубокой внутренней связью с творческими исканиями автора, с духовными устремлениями начала XX века [422] .
418
Нарежный В. Т.Избранные сочинения: В 2 т. М., 1956. Т. 1. С. 524–559.
419
Московский Наблюдатель. 1836. Ч. VI. С. 205–238, 435–468, 721–736.
420
См.: Анкудинова О. В.Лесков и Сковорода. (К вопросу об идейном смысле повести Лескова «Заячий ремиз») // Вопросы русской литературы. Львов, 1973. Вып. 1 (21). С. 71–77.
421
Нарбут Владимир.Аллилуиа. Стихи. <СПб.>: Цех поэтов, <1912>. С. <40>, <44> (эпиграфы предпосланы стихам, содержащим, наряду с натуралистическими картинами косной жизни, украинские реалии); Тиняков Александр.Треугольник. Вторая книга стихов. Пб.: Поэзия, 1922. С. 63.
422
Ср.: Михайловский Б. В.<О романе Андрея Белого «Петербург»> // Михайловский Б. В. Избранные статьи о литературе и искусстве. <М., 1969>. С. 455. Некоторые положения нашей статьи нашли отражение в кн.: Барабаш Ю.«Знаю человека…» Григорий Сковорода: Поэзия. Философия. Жизнь. М., 1989. С. 276–278.
«Петербург» Андрея Белого глазами банковского служащего
Соразмерность творческой личности Андрея Белого с крупнейшими художественными явлениями, определившими новые черты в мировой культуре первой трети XX в. и способствовавшими кардинальным изменениям во всеобщем эстетическом сознании, стала ясна многим вскоре после опубликования романа «Петербург». Наиболее четко и внятно убежденность в этом была сформулирована в некрологе Андрея Белого, опубликованном за подписями Б. Пильняка, Б. Пастернака и Г. Санникова; в нем оповещалось: «Перекликаясь с Марселем Прустом в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощущений, А. Белый делал это полнее и совершеннее. Джемс Джойс для современной европейской литературы является вершиной мастерства. Надо помнить, что Джемс Джойс — ученик Андрея Белого» [423] . Последнее утверждение, намечающее линию преемственности, не имело под собой реальных оснований (на что в скором времени последовало предостерегающее указание в печати [424] ) — и тем не менее параллели между двумя моделями модернистского романа, совершеннейшими образцами которых представали «Петербург» и «Улисс», взывали к осмыслению: на них обращал внимание Владимир Набоков [425] ; установлению и анализу этих параллелей посвящены, в частности, две работы Лены Силард [426] . Но и до того времени, когда Джойс и Пруст определились как наиболее знаковые и масштабные фигуры, предложившие принципиально новую картину мировидения в европейском повествовательном искусстве, «Петербург» Андрея Белого был воспринят как явление, соотносимое и равновеликое с наиболее радикальными эстетическими экспериментами своего времени.
423
Известия. 1934. № 8, 9 января. О предвосхищении Белым «в своих словесных и стилистических инновациях экспериментов мистера Джеймса Джойса» упомянул и Г. П. Струве в некрологе писателю, помещенном в «Таймс» 26 января 1934 г. (см.: Корнуэлл Нил.Джойс и Россия. СПб., 1998. С. 67). «Русским Джойсом» именует Белого и Евг. Замятин в некрологической статье о нем, опубликованной в переводе на немецкий в 1934 г. (см.: Замятин Евгений.Я боюсь: Литературная критика. Публицистика. Воспоминания. М., 1999. С. 212).
424
В статье А. И. Старцева «Джеймс Джойс» отмечалось: «Джойс не учился у Белого и не имел в этом нужды: он формировался как художник в другой среде и на другом материале» (Литературная газета. 1936. № 19, 31 марта. С. 5).
425
См.: Корнуэлл Нил.Джойс и Россия. С. 66, 68.
426
См.: Силард Лена.Андрей Белый и Джеймс Джойс (к постановке вопроса) // Studia Slavica Hung. 1979. Vol. XXV. С. 407–417; Силард Лена.К вопросу об иерархии семантических структур в романе XX века. «Петербург» Андрея Белого и «Улисс» Джеймса Джойса // Hungaro-Slavica Budapest, 1983. С. 297–313. См. также: Weronzoff Alexander.Andrei Belyj’s «Petersburg», James Joyce’s «Ulysses» and the Symbolist Movement. Berne; Frankfurt / М.: Peter Lang, 1982; отдельные наблюдения — в кн.: Steinberg Ada.Ward and Music in Novels of Andrey Bely. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. P. 185–188.
Наиболее внятно в этом отношении высказался о «Петербурге» Н. А. Бердяев — в статье «Астральный роман. Размышления по поводу романа А. Белого „Петербург“», опубликованной в газете «Биржевые Ведомости» 1 июля 1916 г. и вошедшей в его книгу «Кризис искусства» (1918). Анализируя художественный мир «Петербурга», Бердяев называет Белого «кубистом в литературе»: «Формально его можно сопоставить с Пикассо в живописи. Кубистический метод — метод аналитического, а не синтетического восприятия вещей. <…> В кубистической живописи Пикассо гибнет красота воплощенного мира, все разлагается и расслояется. В точном смысле кубизма в литературе нет. Но там возможно нечто аналогичное и параллельное живописному кубизму. Творчество А. Белого и есть кубизм в художественной прозе, по силе равный живописному кубизму Пикассо. И у А. Белого срываются цельные покровы мировой плоти, и для него нет уже цельных органических образов. Кубистический метод распластования всякого органического бытия применяет он к литературе. Тут не может быть и речи о влиянии на А. Белого живописного кубизма, с которым он, по всей вероятности, мало знаком. Кубизм его есть его собственное, самобытное восприятие мира, столь характерное д ля нашей переходной эпохи. <…> В нем погибает старая, кристальная красота воплощенного мира и порождается новый мир, в котором нет еще красоты» [427] .
427
Бердяев Николай.Кризис искусства. М.: Изд. Г. А. Лемана и С. И. Сахарова, 1918. С. 41–42.
Впервые эту аналогию Бердяев обозначил двумя годами ранее, в статье «Пикассо», вошедшей в ту же книгу «Кризис искусства»; роман Андрея Белого к тому времени — в конце марта 1914 г. — был только что завершен печатанием в 3-м сборнике «Сирин». Осмысляя кубистические живописные опыты Пикассо как «таинственное распластование космоса», как аналитическое разложение привычных форм воплощенного мира, философ провозглашает:
«…Андрей Белый, которого я считаю самым оригинальным, значительным, близким к гениальности явлением русской литературы, может быть назван кубистом в литературе. В его романе „Петербург“ можно открыть тот же процесс распластования, расслоения космической жизни, что и в картине Пикассо. В его изумительных и кошмарных словосочетаниях распыляются кристаллы слова. Он такой же жуткий, кошмарный художник, как и Пикассо. Это жуть от распыления, от гибели мира, точнее — не мира, а одного из воплощений мира, одного из планов мировой жизни» [428] .
428
Бердяев Николай.Кризис искусства. С. 32.