Андрей Белый
Шрифт:
Ненаписанный роман о пушкинском Петербурге, однако, просвечивает сквозь повествовательную ткань романа о Петербурге 1905 года: столица империи предстает у Андрея Белого символическим воплощением всего петербургского периода русской истории, в котором Пушкин и пушкинская эпоха занимают исключительно значимое место, определяя основные, исходные структурные параметры петербургского мифа. В историософской концепции романа Белого именем Пушкина и его творениями ознаменованы те культурно-исторические начала, которым суждено, видоизменяясь, повторяться и возобновляться в новых жизненных декорациях. Не будучи персонажем романа «Петербург», Пушкин тем не менее активно в нем присутствует: в тексте многократно цитируются его произведения, в сюжетных коллизиях, разрабатываемых Белым, варьируются мотивы «Медного всадника» и «Пиковой дамы», к каждой из восьми глав романа предпослан стихотворный эпиграф из Пушкина. Посредством этих восьми эпиграфов, в художественном целом «Петербурга» исполняющих не менее значимую роль, чем эпиграфы в пушкинской «Капитанской дочке», роман Андрея Белого обозначает линию преемственности по отношению к своему прообразу — к «Адмиралтейской игле», так и оставшейся всего лишь «мозговой игрой» автора. В 1915 г. вышла в свет другая «Адмиралтейская игла» — сборник исторических рассказов Бориса Садовского; действительно ли, согласно свидетельству А. М. Кожебаткина, Андрей Белый великодушно «подарил» это заглавие Садовскому, или последний воспользовался крылатой пушкинской формулой по собственному разумению, нам неведомо.
Андрей Белый и Григорий Сковорода
В эпилоге романа Андрея Белого «Петербург» (1911–1913) описывается путешествие героя, Николая Аполлоновича Аблеухова, пережившего мучительный душевный кризис, по Северной Африке и Палестине и последующее возвращение в Россию. Роман заканчивается словами:
«В 1913 году Николай Аполлонович продолжал еще днями расхаживать по полю, по лугам, по лесам, наблюдая с угрюмою ленью за полевыми работами; он ходил в картузе; он носил поддевку верблюжьего цвета; поскрипывал сапогами; золотая, лопатообразная борода разительно изменяла его; а шапка волос выделялась отчетливой совершенно серебряной прядью; эта прядь появилась внезапно; глаза у него разболелись в Египте; синие стал носить он очки. Голос его погрубел, а лицо покрылось загаром; быстрота движений пропала; жил одиноко он; никого к себе он не звал; ни у кого не бывал; видели его в церкви; говорят, что в самое последнее время он читал философа Сковороду.
Родители его умерли» [370] .
370
Белый Андрей.Петербург. Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. 2-е изд., испр. и доп. / Издание подготовил Л. К. Долгополов. СПб., 2004. С. 419 (серия «Литературные памятники»).
Очевидно, что указание на Сковороду в последних строках романа, посвященных судьбе главного, «авторского» героя, весьма важно для концепции «Петербурга». В то же время Андрей Белый, обычно столь щедрый на истолкования роли тех
С личностью и мировоззрением украинского мыслителя и поэта XVIII в. Белый познакомился благодаря монографическому исследованию В. Ф. Эрна о Сковороде [371] . С автором книги — Владимиром Францевичем Эрном (1881–1917), русским религиозным философом, последователем славянофилов и Вл. Соловьева, Белый с юности был связан тесным знакомством и сочувствовал его исканиям [372] . Исследование Эрна вышло в свет в октябре 1912 г. [373] , когда значительная часть романа «Петербург» уже была написана, но, безусловно, Белый и ранее имел представление о личности Сковороды и ее интерпретации Эрном. Еще в 1908 г. появилась статья «Русский Сократ» — первая работа Эрна о Сковороде, свидетельство восхищения перед философом, который «всею жизнью своей служил какую-то великую литургию и знал восторги экстаза и величайшего восхищения духа» [374] . В 1911 г. увидели свет две большие статьи Эрна о Сковороде, положенные затем в основу монографии [375] ; имя Сковороды фигурировало и в статье Эрна «Нечто о Логосе, русской философии и научности», с которой полемизировал Андрей Белый [376] .
371
Эрн В.Григорий Саввич Сковорода. Жизнь и учение. М.: Путь, 1912. (Ссылки на это издание далее приводятся в тексте указанием в скобках номера страницы.) Свидетельства этого знакомства см.: Белый Андрей.О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 130 (Эрн упоминается здесь как «автор работ: о Сковороде и Росмини»; подразумевается его книга «Розмини и его теория знания. Исследование по истории итальянской философии XIX столетия». М.: Путь, 1914); Белый Андрей.Между двух революций. М., 1990. С. 20, 272. В письме к М. К. Морозовой из Берлина от 11/24 декабря 1912 г. Белый упоминает о «книгах, полученных из „Пути“»(«Ваш рыцарь». Андрей Белый. Письма к М. К. Морозовой. 1901–1928. М., 2006. С. 227); безусловно, в их число входила и книга Эрна о Сковороде. Подтверждений непосредственного знакомства Белого с сочинениями Сковороды (если не считать пространных и многочисленных цитат из них в монографии и статьях Эрна) не имеется.
372
См.: Белый Андрей.Начало века. М., 1990. С. 298–301, 452–454.
373
См.: Голлербах Евг.К незримому граду. Религиозно-философская группа «Путь» (1910–1919) в поисках новой русской идентичности. СПб., 2000. С. 93. Автор этого исследования отмечает, что ко времени выхода в свет монографии Эрна сотрудники издательства «Путь» (в круг которых входил и Белый) «слабо представляли себе не только смысл философии Сковороды, но и саму его личность», и приводит ряд документальных подтверждений своих слов (Там же).
374
Эрн В.Русский Сократ // Северное Сияние. 1908. № 1, ноябрь. С. 64. Имеются основания полагать, что этот номер журнала был знаком Белому: кроме Эрна в нем были напечатаны статьи В. В. Владимирова и Г. А. Рачинского — друзей Белого, ряд других материалов символистского толка. Редактором журнала был А. М. Поццо — впоследствии антропософ, муж Н. А. Тургеневой (сестры А. А. Тургеневой, первой жены Белого), которому Белый впоследствии посвятил несколько стихотворений в книге «Звезда».
375
См.: Эрн В.Жизнь и личность Григория Саввича Сковороды // Вопросы Философии и Психологии. 1911. Кн. 107. № 2, март-апрель. С. 126–166; Эрн В.Очерк теоретической философии Г. С. Сковороды // Вопросы Философии и Психологии. 1911. Кн. 110. № 5, ноябрь-декабрь. С. 645–680. Первая из этих статей (перепечатана в кн.: Лики культуры. Альманах. М., 1995. Т. 1. С. 321–350) составила основу доклада, прочитанного Эрном в Московском Религиозно-философском обществе 9 марта 1911 г. (Белый в это время находился за границей).
376
Статья Эрна «Нечто о Логосе, русской философии и научности» (Московский Еженедельник. 1910. № 29–32, 24 июля — 14 августа) была написана по поводу нового философского журнала «Логос» — органа неокантианцев — и представляет собой резкую отповедь «философическим товарам самой последней выделки», провозглашенную в защиту традиций русской религиозной философии. Андрей Белый, в 1910 г. еще сохранявший живой интерес к Канту и его последователям и будучи к тому же приближен к редакции «Логоса» (входившей составной частью в издательство «Мусагет», основанное при его непосредственном участии), выступил в защиту философского журнала со статьей «Неославянофильство и западничество в современной русской философской мысли» (Утро России. 1910. № 274, 15 октября). «Присягновение русской философской мысли традиции Запада вовсе не есть закрепощение ее, как русской мысли, чуждыми формами», — возражал Белый (В. Ф. Эрн: pro et contra Личность и творчество Владимира Эрна в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология / Составитель А. А. Ермичев. СПб., 2006. С. 292) и подчеркивал при этом, что Эрн, выступая против «чистой философии», смешивает задачи философии и религии (об этой полемике см.: Безродный М. В.Из истории русского неокантианства (журнал «Логос» и его редакторы)) // Лица. Биографический альманах. М.; СПб., 1992. Вып. 1. С. 380–381). Статья Белого, явившись отчасти рецидивом настроений, господствовавших в его сознании в 1904–1908 гг., намечает дистанцию между ним и крайними неославянофильскими тенденциями, которые представлял собой Эрн. При переиздании своей статьи Эрн ответил на некоторые критические замечания Белого ( Эрн Вл.Борьба за Логос. Опыты философские и критические. М.: Путь, 1911. С. 77–78, 90–91).
В монографии о Сковороде Эрн последовательно развивает основное положение своей философии — идею кризиса европейской мысли, избравшей путь рационализма, «принципиального отречения от Природы, как Сущего»и превратившей природу в «бездушный механизм»(С. 14); плодотворными, напротив, он считает тенденции русской религиозно-философской мысли, опирающейся на «логизм восточно-христианского умозрения» (С. 22) [377] . Сковорода, по убеждению Эрна, стоит у истоков этой философской традиции. «Сковорода — это та природная национальная стихия, свойствами которой обусловлено произрастание божественных семян Логоса, оплодотворяющего нашу народную душу» (С. 332). «В лице Сковороды происходит рождение философского разума в России; и в этом первом же лепете звучат новые, незнакомые новой Европе ноты <…> В Сковороде проводится божественным плугом перваяборозда, поднимается в первый раз дикий и вольный русский чернозем. И в этом черноземе, в этой земляной народной природе Сковороды мы с удивлением видим основные черты, характеризующие всю последующую русскую мысль» (С. 333).
377
Согласно определению Эрна, « — есть лозунг, зовущий философию от схоластики и отвлеченности вернуться к жизнии, не насилуя жизни схемами, наоборот, внимая ей,стать вдохновенной и чуткой истолковательницей ее божественного смысла,ее скрытой радости, ее глубоких задач» ( Эрн Вл.Борьба за Логос. С. VII).
Следует подчеркнуть, что развивавшаяся Эрном интерпретация личности и творчества Сковороды имела достаточно произвольный характер; не случайно современный исследователь называет его книгу «поэтической монографией», цель которой заключалась в обосновании «концепции русской национальной философии» [378] . Лишь единомышленники Эрна целиком принимали его книгу [379] , другие же современники не без основания заключали, что Эрн уложил Сковороду в русло своей концепции при помощи недопустимых для объективного исследования натяжек. Философ-неокантианец Б. В. Яковенко отмечал «методологический субъективизм» Эрна [380] , Д. В. Философов судил еще более определенно: «Книжка г-на Эрна — насквозь тенденциозна. Она интересна для определения миросозерцания самого г-на Эрна, представителя современной, православной богословской мысли, но для беспристрастного изучения Сковороды, для ознакомления с неясной и косноязычной философией его почти ничего не дает. Эрн заслонил своей широкой спиной скромного Сковороду» [381] . «…Не столько Сковорода, сколько Эрн о Сковороде», — делился своими впечатлениями от книги С. Н. Булгаков — мыслитель, во многом близкий автору по общим идейным установкам [382] . Несколькими годами спустя, возвращаясь к исследованию Эрна, Г. Г. Шпет справедливо писал: «Книга — взвинченно-литературное произведение, а не историко-философское исследование. Написанная с большим подъемом и вдохновением, эта книга — прекрасное выражение мировоззрения самого автора, но по отношению к Сковороде — хвалебная песнь, в которой последний рисуется читателю таким, каким автор хотел бы видеть первого русского философа, но не таким, каким был Сковорода реальный» [383] . Таким образом, Андрей Белый мог иметь в виду не столько образ Сковороды в его исторической конкретности, во всей полноте и широте идейных построений, сколько созданный Эрном миф о «первом русском философе».
378
Ермичев А. А.Жизнь и дела Владимира Францевича Эрна // В. Ф. Эрн: pro et contra С. 40.
379
Так, С. Н. Дурылин в рецензии на книгу Эрна писал: «Книга эта необходима для всякого, интересующегося Сковородой, не только потому, что она прекрасно написана и проникнута особой любовью внимания к изображаемому мыслителю и излагаемым им мыслям, но еще и потому, что сочинения самого Сковороды написаны трудным языком, требующим помощи словаря, и только предварительно ознакомившись с изложением их у Эрна, можно приступать к непосредственному с ними знакомству» (Путь. 1913. № 2. С. 64).
380
Яковенко Б.Новая книга о Сковороде // Русские Ведомости. 1913. № 42, 20 февраля; В. Ф. Эрн: pro et contra С. 375. Особенно возражал Яковенко против прослеживаемой Эрном от Сковороды линии философской преемственности: «Если некоторые из живших позднее русских мыслителей склонялись к тем же самым мыслям, что и Сковорода, то они обязаны были этим не ему, а непосредственному изучению Отцов Церкви. Так что ни о какой подлинной преемственности, конструирующей линию самостоятельной русской философии, не может быть и речи» (Там же. С. 375–376).
381
Философов Д.Г. С. Сковорода // Речь. 1913. № 135, 20 мая; В. Ф. Эрн: pro et contra С. 379. Библиографический перечень рецензий на книгу Эрна «Григорий Саввич Сковорода» см. в кн.: Голлербах Евг.К незримому граду. С. 478–479.
382
Письмо к В. Ф. Эрну от 2 декабря 1912 г. // В. Ф. Эрн: pro et contra С. 371–372.
383
Шпет Густав.Очерк развития русской философии. Первая часть. Пг.: Колос, 1922. С. 70. Отметим также, что Н. Ф. Сумцов, украинский фольклорист и литературовед, находил основной недостаток книги Эрна в незнании автором культуры народа, из которого вышел Сковорода, считал неосновательным обозначение Сковороды «первым русским философом» и подчеркивал неразрывную связь Сковороды с украинскими богословами XVII в. (Лазарем Барановичем, Иоанникием Галятовским и др.), вопреки проводимым Эрном аналогиям с позднейшими русскими мыслителями ( Сумцов Микола.Сковорода i Ерн // Лiтературно-науковий вiсник. 1918. Т. LXIX. Кн. 1. С. 41–49; Сумцов И. Ф.Сковорода и Эрн // В. Ф. Эрн: pro et contra С. 675–684, 953–958 / Перевод и примечания О. В. Марченко).
Идеи Эрна во многом совпадали с представлениями Андрея Белого об «особом пути» России, оформившимися с наглядной определенностью в 1911 г. во время его путешествия по Средиземноморью (Сицилия — Тунис — Египет — Палестина). Путевые впечатления и переживания Белого отразились в кратком описании скитаний героя «Петербурга» самым непосредственным образом [384] . Мироощущение Белого во время путешествия и по возвращении в Россию, летом 1911 г. (проведенным в Боголюбах, на Волыни) отмечено чувством перелома жизненного пути, острым переживанием надвинувшихся очистительных, кардинальных перемен, исканием — интуитивно, на ощупь — новых духовных стимулов. «Зори сулят многое: чувствую поступь больших событий <…>» — признавался Андрей Белый в это время [385] . Олете 1911 г. он вспоминал: «…в стихотвореньях моих того времени — ожидание: чего-то большого, придвинутого вплотную к душе»; «Общее впечатление лета: гремящая тишина». [386] Это чувство надвигающихся перемен связывалось тогда в сознании Белого с исповеданием своеобразного «почвенничества», спасительности «неевропейского» пути — воззрений, к которым он приближался на различных этапах своего развития неоднократно и которые переживал с особенной силой в 1911 г. в Палестине и по возвращении в Россию (ср. с посещающим Назарет Николаем Аполлоновичем в эпилоге «Петербурга»). Письма, отправленные им в апреле 1911 г. из Иерусалима, содержат решительные утверждения:
384
Эпилог «Петербурга» Белый написал в Берлине в ноябре 1913 г. ( Белый Андрей.Материал к биографии // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 68 об. — 69), однако он отобразил в нем свои настроения 1911 года неприкосновенными от новых духовных устремлений: завершение романа Белый понимал как «остаткипланов, которые механически доделываются в 1912и 1913: механически дописывается „ Петербург“» (Письмо к Р. В. Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 г. // Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 499).
385
Письмо к М. К. Морозовой от 14 июня 1911 г. // «Ваш рыцарь». Андрей Белый. Письма к М. К. Морозовой. С. 168.
386
Белый Андрей.О Блоке. С. 375, 376. Упоминаемые стихотворения — «Шут», «И опять, и опять, и опять…», «Голос прошлого», «Близкой» ( Белый Андрей.Королевна и рыцари. Сказки. Пб.: Алконост, 1919. С. 18–45). Ср. признание Белого в письме к А. Блоку (июнь 1911 г., Боголюбы): «Последние два года, 1910–1911. Я уже еду с предчувствием, что лес редеет (пролеты между дерев, после гущины издали брезжит заря), а главное — шум моря спереди(верный знак окончания леса)» (Андрей Белый и Александр Блок. Переписка 1903–1919. М., 2001. С. 408). О чувстве пути у Белого см.: Максимов Д.Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. С. 33–36.
387
Письмо к А. М. Кожебаткину от 12 апреля 1911 г. // Лица. Биографический альманах. СПб., 2004. Вып. 10. С. 164–165 / Публикация Джона Малмстада.
388
Письмо к М. К. Морозовой («Иерусалим. Христово Воскресенье», 11/24 апреля 1911 г.) // «Ваш рыцарь». Андрей Белый. Письма к М. К. Морозовой. С. 165, 166.
Закономерно, что Белый нашел отклик своим настроениям в славянофильской доктрине Эрна и его концепции русской философской мысли, сформулированной в книге о Сковороде. То, что Белый воспринимал фигуру Сковороды именно в этом аспекте, подтверждается и характером переделки им стихотворения «Искуситель» (1908), отразившего пору изучения философии Канта [389] . Ее воздействие Белый испытывал преимущественно в 1904–1908 гг.; последующие годы (1909–1912) характеризуются движением «от Канта к исканию „ мистерии“ по-новому, как „ пути жизни“»,стремлением познать «конкретно-духовное содерж<ание> жизни» [390] . Этот «путь жизни» был найден в 1912 г. в антропософии Р. Штейнера, но одной из вех на нем были «почвеннические» настроения, запечатленные и в эпилоге «Петербурга». Демонстрируя в новом варианте стихотворения «Искуситель» (1913–1914) свое преодоление кантианства, Белый ввел новые заключительные строки:
389
Белый Андреи.Урна. Стихотворения. М.: Гриф, 1909. С. 70–73.
390
Формулировки из письма Андрея Белого к Р. В. Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 г. // Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 495.
Аналогичную перемену (подобно герою стихотворения «Искуситель») испытал и Николай Аполлонович Аблеухов: от усиленного изучения Канта (в основной части романа) — к «философу русскому» Сковороде. Как замечал о финале «Петербурга» в статье «Вдохновение ужаса» Вяч. Иванов (кстати, близкий друг Эрна), «кантианец <…> проявил склонность сначала к древнеегипетскому, а потом и к современно-православному мистицизму» [392] , идентифицируя тем самым чтение Сковороды с интересом к современным религиозным исканиям, в частности к славянофильско-православной доктрине Эрна. Сходные ассоциации возникали и у Белого, когда он отстаивал свой новый, уже не «почвеннический», антропософский путь, который мыслил как подлинно христианский, от критики с позиций ортодоксального православия; защищая антропософию, ориентированную на духовный опыт Гёте, как воплощение подлинной широты и глубины религиозного самосознания, он прибегает к ироническим противопоставлениям — опять же с участием Сковороды. «…Гёте у нас попал в „ антихристы“, — писал Белый осенью 1915 г. С. М. Соловьеву, подразумевая и утрируя концепцию, вскоре изложенную последним в брошюре „Гёте и христианство“ (Сергиев Посад, 1917), — <…> легче не изучить Гёте и просто зачислить в „ антихристы“таким способом быстро очистится поле интересов: в центре поля останется громаднейший Сковорода, Хомяков и великолепнейший Остолопов, носители неантихристианского сознания» [393] . «Громаднейший», уже в сугубо ироническом смысле, Сковорода соединяется здесь с крупнейшим идеологом славянофильства А. С. Хомяковым и — неожиданным образом — с поэтом, переводчиком, теоретиком стиха, автором «Словаря древней и новой поэзии» (1821) Николаем Федоровичем Остолоповым (1783–1833); поскольку очевидных смысловых связей между Остолоповым и двумя другими названными лицами не просматривается, имеются все основания заключить, что в данном случае лишь обыгрывается семантика фамилии, — что позволяет с окончательной ясностью воспринять тональность всего высказывания.
391
Белый Андрей.Стихотворения и поэмы. СПб.; М., 2006. Т. 1. С. 483 («Новая Библиотека поэта»). Процитировав в статье «Андрей Белый» (1916) эти стихотворные строки, Иванов-Разумник заключал: «В этом полушуточном, робком повороте — гораздо больше решимости и серьезности, чем хочет представить Андрей Белый; переход от Канта к мистику Сковороде намечает поворот Андрея Белого на старое направление, на новые тропы. И недаром впоследствии герой романа „Петербург“, потерпевший крушение на Канте, находит спасение в древней восточной мистике и — в изучении философии Сковороды» (Андрей Белый: pro et contra Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников. Антология. СПб., 2004. С. 578). Ср. новую строфу стихотворения «Премудрость» («Внемлю речам, объятый тьмой…», 1908), завершающую его в позднейшем переиздании:
С ученым спорит вновь ученый: «В тумане выспренних вопросов Мы — да: утонем без следа… Да, господа: что Кант? Философ Отличнейший — Сковорода…»Элемент иронии, заключающийся в этих строках, отнюдь не умаляет их концептуального значения: мы помним, что еще в «Симфонии (2-ой, драматической)» Белый самые дорогие для него идеи подавал в полупародийном изложении. В то же время в стихотворных строках о Сковороде наличествует и элемент самоиронии: Белый-антропософ, возвращаясь к своим старым стихам, уже готов отметить преходящий характер былых «почвеннических» тяготений, их заведомую непригодность в плане подлинной духовной самореализации. Сходное полуироническое упоминание Сковороды находим и в ранней редакции «Петербурга» (1911) — в гл. 1 (главка IX): «… мысли Аполлона Аполлоновича бывали оригинальны до крайности именно в процессе самопроизвольного зарождения их; запиши он их в тот момент, мы имели бы дело со вторым мудрецом Сковородою, нашим отечественным философом <…>» ( Белый Андрей.Петербург. С. 446).
392
Иванов Вячеслав.Родное и вселенское. М.: Изд. Г. А. Лемана и С. И. Сахарова, 1917. С. 98.
393
А. Белый: «Единство моих многоразличий…» Неотправленное письмо Сергею Соловьеву / Публикация, вступ. статья и комментарии А. В. Лаврова // Москва и «Москва» Андрея Белого. М., 1999. С. 424.
Финальные строки «Петербурга» во многом возвращают к основному мотиву предшествующего романа Андрея Белого «Серебряный голубь» (1909) — о неизбежном возвращении блудных сыновей России, воспитанных на «западных», «чужих словах», на «луговую, родную стезю»: «Будут, будут числом возрастать убегающие в поля!» [394] Николай Аполлонович при этом явно перекликается с Дарьяльским, героем «Серебряного голубя». Учитывая эту параллель, можно отметить вероятный дополнительный смысл указания на Сковороду в эпилоге «Петербурга». Известно, что в образе Дарьяльского отразились черты С. М. Соловьева, поэта-символиста и ближайшего друга Белого [395] . Соловьев по материнской линии был потомком Михаила Ивановича Ковалинского — любимого ученика и друга Сковороды, написавшего «Житие Григория Сковороды» [396] — основной источник сведений об образе жизни и личности философа, к которому многократно обращается и Эрн в своем исследовании. В стихотворении «Мои предки» (1911), говоря о Ковалинском, Сергей Соловьев упоминает и «блуждающего мудреца» Сковороду («Святой чудак, веселый сын Украйны»):
394
Белый Андреи.Серебряный голубь. М.: Скорпион, 1910. С. 229.
395
Подробнее см. с. 105–129 наст. изд. (в файле — раздел «Дарьяльский и Сергей Соловьев: О биографическом подтексте в „Серебряном голубе“ Андрея Белого» — прим. верст.)
396
См.: Сочинения Григория Саввича Сковороды, собранные и редактированные проф. Д. И. Багалеем. Харьков, 1894. <Отд. 1>. С. 1–40.
Портрет Сковороды висел в библиотеке усадьбы А. Г. Коваленской, бабушки Сергея Соловьева, в Дедове (в первых строках своих воспоминаний Сергей Соловьев отмечает: «Из сумрака выступают два портрета: прадед моей матери Михаил Иванович Коваленский, со смуглым лицом, черными глазами, с большой звездой на груди, и украинский философ Сковорода с золотообрезной книгой в руке» [398] ). Сидя под этим портретом, Владимир Соловьев в июне 1899 г. читал своим родственникам еще не законченные «Три разговора» [399] . Постоянно проводивший летние месяцы в Дедове, Андрей Белый хорошо знал обо всем этом; в мемуарах он указывал на Ковалинского как предка Соловьева и ученика Сковороды [400] . Поскольку «Петербург» был задуман как вторая часть начатой «Серебряным голубем» трилогии, а Дарьяльский и Николай Аполлонович — сугубо «авторские» герои, то существование намеченной связи представляется очевидным (сходство этих персонажей акцентируется и в цитированных выше заключительных строках «Петербурга»: появившиеся в облике Николая Аполлоновича приметы «опрощения» — картуз, сапоги — напоминают о Дарьяльском, а «серебрянаяпрядь» в волосах содержит намек как на пережитые героем душевные испытания, так и на заглавие первого романа задуманной трилогии) [401] .
397
Соловьев Сергей.Цветник царевны. Третья книга стихов. М.: Мусагет, 1913. С. 125–126.
398
Соловьев С.Воспоминания. М., 2003. С. 35.
399
См.: Соловьев С. М.Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 378.
400
Белый Андрей.Между двух революций. С. 20. О Ковалинском как о своем предке и друге Сковороды С. М. Соловьев писал также в воспоминаниях о матери — «Ольга Михайловна Соловьева» (1927) (РГАЛИ. Ф. 475. Оп. 1. Ед. хр. 16. Л. 2).
401
Любопытной параллелью к пониманию образа Сковороды в связи с «Серебряным голубем» (в теме приобщения героя-интеллигента к народной мистической секте «голубей») служит высокая репутация Сковороды у сектантов; в частности, у молокан имя Сковороды — «чуть не Апостольское» ( Ливанов Ф. В.Раскольники и острожники. СПб., 1870. Т. 2. С. 288–299; ср.: Новицкий Орест.Духоборцы, их история и вероучение. 2-е изд. Киев, 1882. С. 178–179). П. Н. Милюков, исходя из убеждения, что «Сковорода в душе был сектантом», доказывал тождество идей, исповедуемых екатеринославскими духоборцами, с теориями Сковороды ( Милюков П.Очерки по истории русской культуры. 2-е изд. СПб., 1899. Ч. 2. С. 109–113). Как родоначальника «духовных христиан» рассматривает Сковороду и В. Д. Бонч-Бруевич (см.: Собрание сочинений Г. С. Сковороды. Том I <…> с заметками и примечаниями В. Бонч-Бруевича. СПб., 1912). Впрочем, «фанатик от православия» Эрн такого понимания Сковороды не разделял.