Андрей Боголюбский
Шрифт:
Те же черты свойственны и памятникам Покровского культа, которых мы уже касались не раз. «Служба», «Проложное сказание» и «Слово похвално на святый Покров» — произведения, рассчитанные исключительно на церковно-служебный обиход; поэтому их литературная форма традиционна и определенна. Однако владимирские литераторы приложили много усилий к тому, чтобы всеми средствами поднять мажорный, жизнеутверждающий тон этих произведений. Они насыщают текст умело подобранными выпуклыми образами и красочными эпитетами. Само отвлеченное понятие «покрова», «защиты» материализуется в виде плата (платка, покрывала), который светится «паче солнечных лучей», простираясь над людьми в руках Богоматери, стоящей «на воздусе светле», а сама она сопоставляется с высокой сверкающей горой. Как в «Сказании о чудесах», так и в этих церковно-служебных памятниках авторы стремятся снизить отвлеченность что оптимизм этот был выражен в религиозной форме. Рост феодального гнета, насилия и произвол местной княжеской администрации и алчных мелких землевладельцев делали жизнь народных масс все более тяжкой. В этих условиях жизнерадостная
В «Службе» особенно ярко подчеркивается преимущественное право на защиту Богородицей тех, кто установил и прославил в Русской земле праздник Покрова — «людей, славящих твоего покрова праздник»: «за град и люди, Богородице, молися твой славящих честный праздник». Это — владимирцы и их князь. Подчеркнут также специально городской характер культа Владимирской Богоматери: «молися избавити град твой и людей…», «за град и люди, Богородице, молися…», «Господь спасет град и люди на тя надеющихся…» и т. д.
«Проложное сказание» и «Слово похвальное» проникнуты теми же идеями и сотканы из тех же образов, что и «Служба». Можно думать, что они составлены на ее основании.
Литература, связанная с культом Покрова, может быть, была не только в церковно-служебном обращении, но и просто читалась грамотными людьми, как об этом может свидетельствовать заимствование отсюда ряда оборотов и штампов, например, автором «Моления Даниила Заточника» («силу князю нашему укрепи» и др.).
Целостность идейного и стилистического выражения упомянутых церковно-литературных произведений позволяет предполагать, что они вышли из-под пера одного автора или группы авторов, тесно связанных между собой общностью мыслей и взглядов или же объединявшим их труд руководством. Что касается «Сказания о чудесах», то можно предположить, что его непосредственными авторами были лица, о которых ясно говорит само «Сказание». Это прежде всего вышгородский поп Микула и дьякон, а затем поп Нестор. Но к Владимирской иконе особенно близко стоял поп Успенского собора Лазарь, который упоминается в ряде рассказов о ее чудесах{221}. Живость и непосредственность рассказов, их деловитый, но изобразительный язык показывают, что эти участники литературной работы Андрея близко соприкасались с простым людом, могли без труда отойти от церковной условности речи и свободно говорили на простом и ярком языке народа.
Но за ними столь же ясно обозначается фигура самого князя Андрея, который также близко стоит к чудесным историям «Сказания». Некоторые черты литературных памятников, связанных с богородничным культом, позволяют допускать и его прямое в них авторское участие.
Это предположение первый и единственный раз было высказано И. Е. Забелиным{222}. В позднем, XVI века, списке «Пролога», принадлежавшем Забелину, был помещен текст «чуда о болгарской победе» и установлении праздника Спаса 1 августа. В нем сказано, что этот праздник «уставлен бысть худым и грешным рабом Божиим Андреем князем, сыном Георгиевым, внука Мономахова именем Володимера царя и князя всея Руси». А в заключительных строках молитвы к Спасу и Богоматери говорится: «тако и мне грешному и недостойному рабу твоему Андрею приложита неизреченныа милости своея свыше посылающе»{223}. В списке «Сказания о чудесах», изданном В. О. Ключевским, в рассказе о победе над болгарами есть подобная, но безымянная фраза: «и мне, грешному, дай, Господи, прежде конца покаание, зане согреших паче Содома и Гомора, прогневах твое человеколюбие…»{224}. И здесь и там характерен уничиженный тон. В других рассказах «Сказания» Андрей представлен как требовательный к себе, боящийся греха человек. Так, когда тонул в Вазузе проводник Андрея, князь якобы обратился с молитвой о его спасении «яко повинен еемь смерти его, Госпоже»; когда «златые врата» придавили людей, князь также «признал» в этом свой грех: «аз бо грешный повинен бых смерти их»{225}. Если в рассказах о чудесах эти штрихи характера Андрея можно счесть литературным трафаретом для изображения облика «боголюбивого» князя, то в вышеприведенных, как бы «авторских», ремарках, сделанных от имени самого Андрея, не могла ли отразиться действительная черта его глубоко противоречивого морального облика?
В «Службе на Покров» восьмая песня носит особенно личный характер. Здесь говорится об особой защите людей, прославивших праздник Покрова в Русской земле, о погублении зачинающих рати и разорении союзов неправедных князей, о «вознесении рога князю нашему». Здесь же есть и явно авторская фраза — личное отступление: «Многими отяготихся грехи и недоумею по достоянию написати твоего, Богородице, Покрова похвалы»{226}. Автору явно непривычен литературный труд, он, может быть, и не духовное лицо. В следующей, девятой песне снова присутствует просьба спасти град, умножить населяющих его людей и дать князю здоровье и победу на поганых. Молитва о победе князя в четвертой песне звучит так: «Укрепи, владычице, славящего тя князя на противныя врагы, яко Давида на Гольяда, да ти веселящеся воспеваем: Радуйся,
Примечательно, что те же личные моменты мы встречаем и в двух других произведениях, связанных с Покровом, — в «Проложном сказании» и «Похвальном слове». В «Про-ложном сказании» после краткого рассказа о «видении» во Влахернском храме говорится от имени какого-то лица: «Се убо егда слыша, помышлях: како страшное и милосердное видение, паче наше надеяние и заступление бысть без праздника?» Затем это лицо вспоминает молитву Богородицы о всех, славящих ее память, и заключает: «Тем словеси наделся, въсхотех да не без праздника останет [ся] святый покров твой, преблагая; но яко же ты хощеши украсити честный праздник твоего покрова, всемилостивая, украси…»{228}. Точно так же и в «Похвальном слове» есть кусок текста, который напоминает скорее какой-то официальный церковный документ, аргументирующий причины введения нового праздника Покрова, — почему «подобает и нам достойная таковому празднику торжествовати»: во-первых, он «обновляет» память о «чудном видении» во Влахернах; во-вторых, к защите Богородицы всегда обращаются при всех угрожающих союзах врагов, — это важно, как «дыхание животу»; в-третьих, покров Богородицы защищает «от стрел, летящих во тьме разделения нашего»{229}.
Спрашивается: кто же мог от своего имени столь властно заявлять в «Проложном сказании» о личном решении установить новый богородичный праздник? Кто мог так обстоятельно и твердо обосновывать и мотивировать необходимость этого акта в «Похвальном слове»? Наконец, чья личная уничижительная фраза могла быть сохранена в восьмой песни «Службы» — в церковно-служебном тексте? Конечно, это не может быть один из вышгородских клириков, участников составления «Сказания о чудесах». Это и не владыка Федор, шаткое положение которого едва ли позволяло осложнять его личными приписками столь важные церковно-политические сочинения. Думаем, что мы имеем основание предполагать в этом властном лице и участнике литературной работы 1160-х годов самого князя Андрея. Можно также с большим доверием отнестись и к позднему Забелинскому списку, где сохранилось и прямое указание на причастность к этому литературному труду «худого и грешного раба Божьего Андрея».
Можно не сомневаться, что он был человеком широко образованным для своего времени. Его младший брат Михалка «с греки и латины говорил их языком яко русским». Самому Андрею приходилось иметь дело с послами и гостями из греческого и романского мира и соседних нерусских стран. Он был инициатором и участником переписки с Кириллом Туровским, затрагивавшей тонкие вопросы церковной догматики и права. Наконец, он писал свои послания патриарху Луке Хризовергу. Это позволяло Андрею и непосредственно руководить работой соборного духовенства — Микулы, Нестора, Лазаря, объединяя их труд идейной целеустремленностью и усиливая звучание политических мотивов в церковных произведениях.
Сопоставление рассмотренных церковно-литературных памятников позволяет уточнить время их составления. Очевидно, что прежде всего стали записывать чудеса Владимирской иконы. Возможно, что первые записи были сделаны еще в Вышгороде, где икона была прославлена, как «чудотворная», еще находясь в храме вышгородского женского монастыря. Последнее, «десятое чудо» — о падении золотых врат, если оно относится к владимирским Золотым воротам, оконченным в 1164 году, датируется этим годом; если же в рассказе шла речь о «златых вратах», то есть писанных золотом дверях Успенского собора, оконченного в 1161 году, то окончание записи основного цикла рассказов падет на 1161 год. К нему в 1164 году было присоединено одиннадцатое «чудо новое» — рассказ о победе над болгарами, а в дальнейшем, может быть, были попытки продлить этот цикл внесением повести о Фе-дорце и о других случаях «помощи» иконы владимирцам. «Сказание о чудесах» уже содержит намеки на наличие культа Покрова и на знакомство с его литературой. В рассказе о победе над болгарами в уста князя вложена фраза: «аз раб твой, Госпоже, имею тя степу покров»{230}. Наиболее же прочная дата создания «Службы» — 1165 год — дата постройки над рекой Нерлью первой на Руси церкви Покрова. Таким образом, церковно-литературные памятники Владимира создаются в первой половине 1160-х годов, на которую падает и напряженное строительство Андрея.
Промежуточное положение между церковно-литературными произведениями и летописанием занимает Житие Леонтия, которое сочетает повествовательные элементы с точными летописными цитатами и справками. Житие Леонтия — в отличие от «Сказания» и памятников покровского культа — имело не только внутреннее церковное, но и внешнеполитическое значение; поэтому требовалась особенно точная документация истории «первого мученика» на русском северо-востоке.
Если создание церковной литературы во Владимире было делом неотложным и потому проводилось в тех же стремительных темпах, что и обстройка столицы и княжеской резиденции в Боголюбове, то к другому литературному труду подход был более основательный. Речь идет о постоянном владимирском летописании, которое должно было запечатлеть для потомков труды и дни Андрея и важнейшие события в жизни Владимирской земли{231}. На смену отрывочным записям ростовского летописца времени Юрия теперь должна была прийти систематическая летопись. Однако владимирская летопись не сразу прониклась интересами княжеской политики Андрея.