Андрей Боголюбский

Карпов Алексей Юрьевич

Это был, несомненно, переломный момент в биографии князя Андрея Юрьевича. Он сам — вопреки обстоятельствам, а не подчиняясь им, — избирал для себя тот путь, который считал единственно возможным и который впоследствии принесёт ему славу реформатора и устроителя Русского государства. Ради этого он готов был пойти даже на разрыв с отцом. Но — заметим особо — вновь, как и четыре года назад, он покидал отца тогда, когда тому ничего не угрожало, когда война за Киев была завершена, и на этот раз завершена бескровно, полной победой Юрия Долгорукого.

По свидетельству позднейшего московского книжника, автора Никоновской летописи, его уходу предшествовала встреча с отцом. Андрей будто бы пришёл к тому в Киев и «радостне бысть приат от отца своего». Однако самому Андрею пребывание здесь оказалось в тягость: «И пребыв у него в Киеве неколико время, и смущашеся о нестроении братии своея, и братаничев (двоюродных братьев. — А. К.), и сродников, и всего племяни своего, яко всегда в мятежи и в волнении вси бяху, и многи крови лиашеся, вси желающе и хотяще великого княжениа Киевскаго, и несть никому ни с кем мира, и от сего все княжениа опустеша… а от Поля половци выплениша и пусто сотвориша, и скорбяше много о сем, и болезноваше душею и сердцемь. И мышляше себе в тайне сердца своего, никако же поведая сего отцу своему великому

князю Киевскому Юрью Долгорукому, и восхоте ити на великое княжение в Суждаль и Ростов, яко тамо, рече, покойнее есть…»^{53} Конечно же, эти сентенции принадлежат книжнику XVI, но отнюдь не XII века. И всё же думается, что общий смысл переживаний Андрея Боголюбского передан здесь верно. Его решение покинуть Южную Русь не было спонтанным, но было обусловлено всем ходом предшествующей борьбы за Киев его отца и характером его взаимоотношений с отцом в последние годы. Да и слова об опустошении и разорении южнорусских земель, как мы уже видели, отнюдь не вымышлены московским книжником. Многие южнорусские грады действительно опустели, и править в них порой было, по существу, некем. Может быть, это напрямую и не относилось к Вышгороду, в который был посажен отцом Андрей, но к другим, ближним к Вышгороду городам относилось точно. Несколько лет спустя бывший союзник Юрия Долгорукого князь Святослав Ольгович будет сетовать своему двоюродному брату Изяславу Давыдовичу, что тот дал ему во владение Чернигов «с 7-ю город пустых… а в нех седят псареве же и половци», то есть княжеские дворовые люди да бывшие кочевники, переселившиеся на Русь; остальное население, надо полагать, разбежалось. «К нашему удивлению, в числе этих запустелых городов Черниговской земли мы встречаем и один из самых старинных и богатых городов Поднепровья — Любеч», — комментировал эти слова князя историк Василий Осипович Ключевский^{54}. Подобная перспектива княжения над «псарями» да половцами Андрея не могла привлекать.

Подоплёку его ухода из Вышгорода проясняет известие новгородской статьи «А се князи русьстии», которая читается в том же списке XV века, что и Новгородская Первая летопись младшего извода (так называемом Комиссионном списке). Здесь об этом сообщается с рядом дополнительных по сравнению с древнейшими летописями подробностей. Князь покинул Вышгород «нощию», «с своею княгинею и с своим двором» (это, кстати сказать, одно из наиболее ранних упоминаний о княжеском «дворе» в новом, феодальном смысле этого слова). Но, главное, Андрея, оказывается, «лестию подъяша», то есть обманом призвали к себе, Кучковичи — его шурья, братья его жены^{55}. Мы уже говорили о том, что сыновья боярина Кучки принадлежали к местному боярству, но не суздальскому и не ростовскому, а, так сказать, провинциальному, ибо имели свои земельные владения на крайнем юго-западе Суздальской земли. Родство (или, точнее, свойствб) с Юрием Долгоруким — даже с учетом гибели от руки Юрия их отца, очевидно, способствовало упрочению их позиций. Естественно, что Кучковичи должны были делать ставку на своего зятя Андрея и его сыновей, своих племянников, а вовсе не на совершенно чужих им младших сыновей Юрия, которым отец завещал Суздальскую землю. (Что же касается слов о их «лести» по отношению к князю, то здесь, очевидно, имеется в виду их позднейшее участие в его злодейском убийстве.)

Андрей сумел найти общий язык и с собственно суздальским и ростовским боярством, которое тоже готово было поддержать его. Нельзя не вспомнить о том, что всего несколькими месяцами раньше Суздаль покинули супруга Юрия и её малолетние сыновья — те самые, которым отец, по завещанию, оставлял Суздальскую землю. Получалось, что Суздальская земля фактически оказывалась без князя. Это едва ли могло прийтись по душе местной знати, ибо заметно ущемляло их права, — как ни парадоксально это звучит для нас сегодня. Дело в том, что наличие собственного князя всегда повышало статус той или иной волости; отсутствие же оного, напротив, превращало её в неизбежный объект притязаний со стороны других князей. Утверждение Юрия Долгорукого в Киеве грозило восстановлением экономической и политической зависимости Северо-восточной Руси от Киева, которую в своё время уничтожил сам Юрий. Если бы осуществился его замысел и в Суздале сели на княжение его младшие сыновья (или, тем более, его посадники), а в Киеве — кто-то из старших, поток «залесской» дани неизбежно вновь устремился бы на юг — как это и было во времена молодости Юрия Долгорукого. Андрей же изначально проявил себя решительным противником любой зависимости Суздальской земли от Киева.

Ну и, конечно, выдающиеся личные качества Андрея не могли не импонировать жителям Суздаля, Ростова или Владимира. болыпую часть жизни он провёл именно в Суздальской земле, где давно уже снискал любовь и уважение всего населения, выказал себя более чем достойным княжеского звания. Речь идёт не об одной только его личной храбрости, но и о его исключительных нравственных достоинствах. Позднее, уже после его вокняжения здесь, суздальский летописец восторженно будет писать о том, что Андрей был «любим всеми за премногую его добродетель», которую он явил «преже к Богу и ко всем сущим под ним»^{56}. У него была возможность проявить эти качества — и прежде, когда отец давал ему разные поручения по управлению княжеством, и особенно в отсутствие отца. Увы, но впоследствии, ближе к концу долгого семнадцатилетнего княжения Андрея, эта всеобщая любовь к нему сменится столь же всеобщей неприязнью и даже открытой враждой…

В представлениях русских историописателей последующих веков уход Андрея Боголюбского из Вышгорода приобрёл совершенно особое звучание, стал восприниматься как поворотное событие, символическим образом предопределившее изменение дальнейших путей развития русской государственности, смещение центра политической и духовной жизни Руси из Киева во Владимир, а впоследствии и в Москву. Не в последнюю очередь это связано с тем, что, покидая Вышгород, Андрей взял с собой почитаемую в Вышгороде икону Божией Матери — ту самую, которая впоследствии получит название Владимирской и станет главной святыней, «палладиумом» (то есть хранительницей и заступницей) Владимиро-Суздальской, а затем и Московской Руси. Об истории этой святыни, равно как и о самом путешествии князя Андрея из Вышгорода во Владимир на Клязьме, речь пойдёт в следующей части книги. Ибо этот его исход на север, в Суздальскую землю, открывает новую главу и в его собственной биографии. С этого момента он выступает на страницах истории уже не как подручный своего отца, но как самостоятельный князь, пока, правда, признающий власть отца над собой.

Часть вторая.

КНЯЗЬ

1155–1166

Исход

Длинная

вереница всадников, княжеских повозок и возков продвигалась к Суздалю по раскисшим от осенних дождей дорогам. Это был не военный отряд, не княжеский поезд, а нечто иное, не виданное ещё в здешних краях. Помимо самого князя и его семьи — жены и детей, помимо дружины и членов княжеского двора — многочисленной челяди, слуг и домочадцев, мужчин и женщин, здесь были и вышгородские клирики — попы, диаконы, церковные служки, и тоже с жёнами и детьми. Едва ли не целый город — как некогда народ израильский — переселялся на новую обетованную землю: с разорённого киевского юга в суровый, но не тронутый дикими кочевыми разбойниками Залесский край. Их путь лежал сперва вверх по Днепру, почти до самых его верховий, а затем прямо на восток, причём по дороге им предстояло переправиться через многочисленные разбухшие от дождей реки — волжские и окские притоки Вазузу, Москву, Клязьму… Это был кружной, дальний и многотрудный путь. Почему князь Андрей Юрьевич выбрал именно его, а не более короткий, прямой путь к Суздалю через область вятичей, «Лесную землю», остаётся только гадать. Впрочем, путь по Днепру и волжским притокам, через Смоленск, в обход Вятичской земли, в XII веке избирали многие, так что князь не был в этом отношении оригинален. Наверное, этот путь показался ему более надёжным.

Не было это и бегством от отца, как иногда полагают. Даже если отец и негодовал на сына (о чём пишут некоторые поздние летописцы), устраивать за ним погоню он вряд ли имел желание или возможность. Более всего путешествие князя Андрея напоминало, пожалуй, крестный ход. Ибо впереди всего его отряда шествовали вышгородские священники, приставленные князем к иконе Божией Матери, взятой им перед самым своим уходом в Суздаль из вышгородского Девичьего монастыря.

То была не простая икона. За время своего двукратного княжения в Вышгороде Андрей Юрьевич смог в полной мере оценить, какая великая святыня, какое сокровище волею Провидения оказалось в его городе. По преданию, икона была написана самим евангелистом Лукой ещё при жизни Пресвятой Богородицы. Её привезли на Русь из Царьграда, столицы Византийской империи и всего православного мира, за несколько десятилетий до описываемых событий. Привезли на одном корабле с другой чтимой греческой иконой Божией Матери, получившей на Руси название «Пирогощей» [21] . Это случилось немногим ранее 1131 года, ибо в тот год в Клеве была заложена каменная церковь во имя второй из привезённых икон — «Святая Богородица Пирогощая». Скорее всего, обе иконы прибыли на Русь вместе с митрополитом-греком Михаилом, явившимся в Киев из Константинополя весной или летом 1130 года. (Позднейшие московские книжники ошибочно полагали, будто Владимирская икона Божией Матери была поднесена самому Юрию Долгорукому во время его киевского княжения неким купцом Пирогощею, приняв название второй из царьградских икон за личное имя, — но это несомненная ошибка ^{57} . [22] )

21

Надо полагать, от греческого , то есть «Башенная». Так могли назвать в Константинополе икону знаменитого Влахернского храма, несшую на себе изображение семибашенного Влахернского монастыря. См.: Кондаков Н.П. Иконография Богоматери. Т. 2. Пг., 1915. С. 72; Лихачёв Д.С. «Пирогощая» «Слова о полку Игореве» // он же. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978. С. 220–222.

22

Мнение о том, что название иконы Пирогощей следует производить от личного имени (только не Пирогоша, а Пирогост), принимают и некоторые современные исследователи (см.: Кучкин В. А., Сумникова Т.А. Древнейшая редакция Сказания об иконе Владимирской Богоматери // Чудотворная икона в Византии и Древней Руси / Ред.-сост. А.М. Лидов. М, 1996. С. 476–477). Но едва ли и киевская церковь, заложенная вскоре после прибытия иконы («Пирогощая»), могла называться по имени привезшего икону человека. В позднем Житии Андрея Боголюбского XVIII в. приведена легендарная дата появления иконы на Руси — 6650 (1142) г. (ГИМ. Увар. № 2081. Л. 17; Сиренов А.В. Житие Андрея Боголюбского. С. 223).

По утверждению современных искусствоведов, вышгородская икона с самого начала была двусторонней, то есть выносной, предназначенной для изнесения из храма. На её оборотной стороне помещено изображение престола с орудиями Страстей Господних, в том числе Животворящим крестом^{58}. Но главной конечно же была лицевая сторона — с изображениями Божией Матери и Спасителя. «…Богомудрый апостол и евангелист Лука… яко истинный самовидец и неложный описатель образ Ея живописа: святое лице Ея мало окружено вообрази, ни кругло, ни остро, но мало продолжено (слегка вытянуто. — А. К.), нос не краток, но продолженный, доброгладостне лежащ; на десней стране близ лица Ея написа Превечнаго Младенца Господа нашего Иисуса Христа; персты же богоприемных Ея рук тонкостию продолговаты написа» — в таких выражениях передавал свои чувства от лицезрения иконы владимирский книжник XVIII столетия. И далее: «И преукрашенно пречестную и святую икону совершив, к самой Богоматери благоговейно принесе. Она же милостивне богозрачнии Свои очи на образ той возведши, пречистыма Своима глаголаше усты: “С сим образом благодать Моя и сила да будет, и с сим образом с вами есмь”»^{59}.

Понятно, что на Русь привезли не сам древний подлинник, но копию, список с него. (Владимирская икона датируется началом XII века.) Однако в представлениях людей того времени список с иконы полностью повторял оригинал, вбирая в себя и всё его сакральное содержание, всю его святость. А потому не будет преувеличением сказать, что вышгородская икона оказалась едва ли не самым древним и авторитетным памятником Православия на территории Руси. Её перенесение из Киева в Северо-восточную Русь должно было свидетельствовать о перенесении в новые владения князя Андрея Юрьевича святости и сакральной истории не только стольного Киева и его округи, но и самого Царствующего града, в котором икона пребывала ранее. Более того, в глазах современников Андрея путешествие совершал не просто список чтимой иконы, но сам образ Пречистой, или, лучше сказать, сама Пречистая Богородица, к которой с мольбой о помощи и небесном предстательстве будут обращаться отныне и сам князь Андрей, и те люди, что окружали его. «С сим образом с вами есмь» — теперь эти слова Пречистой были адресованы жителям Суздальской земли.