Андрей Боголюбский
Шрифт:
Другое чудо произошло в Твери (между прочим, это наиболее раннее упоминание города в письменном источнике!). Там тоже стряслась беда с богатой и знатной женщиной, боярыней, которая в течение трёх дней не могла разрешиться от бремени. В это время в город приехал Лазарь, остановившийся у неё в доме. «Боярыня наша в кончине есть» — так полагали и домашние, и сам Лазарь. Боярыня позвала священников к себе, нарушив тем принятые правила, по которым мужчинам не подобало заходить в помещение с роженицей. Но что оставалось ей делать?! «[Не] при сраме есть (то есть не постыдно это. — А. К.), — велела она передать священникам [26] , — понеже смертна есмь (поскольку нахожусь при смерти. — А. К.)». Лазарь и ей стал толковать о том же: «Аще не обещаешися Святей Богородици Володимерьской, и не избудеши!» Боярыня «обещалась» — то есть дала обет пожертвовать церкви свои богатства, после чего отпустила священников и велела досыта накормить и напоить их. А вскоре благополучно родила сына. «И посла златыа косы (какие-то женские украшения, которые носили на волосах. — А.К.) и усерязи (серьги, или колты. — А. К.) свои к иконе Святыа Богородица в Володимир, ими же обещалася бе». (Заметим в скобках, что дары и пожертвования именно драгоценностями и золотыми и серебряными украшениями, по представлениям людей того времени, в наибольшей степени соответствовали высокому статусу иконы, служили внешним выражением присущей ей сакральной, чудодейственной силы. Так что здесь мы имеем дело отнюдь не с проявлениями корыстолюбия владимирских клириков, но с соблюдением ими и их прихожанами и прихожанками своего рода этикета в отношении чтимой святыни.)
26
В издании В.А. Кучкина и Т.А. Сумниковой: «При сраме есть», без указания на какие-либо разночтения. В.П. Гребенюк же даёт чтение: «Не при сраме есть…», исправляя основной список Сказания по т. н. Академическому списку XVI или XVII в. (РГБ.Ф. 173. № 96): Гребенюк
Ну а последнее из чудес, о которых рассказывается в Сказании, — «Чудо 10-е», о двенадцати горожанах, оставшихся невредимыми под рухнувшими во Владимире створами Золотых ворот, — станет предметом нашего рассмотрения чуть ниже, в одной из последующих глав, когда речь пойдёт о широкой строительной деятельности князя Андрея Юрьевича во Владимире и других городах его княжества.
…Итак, десять рассказов, действующими лицами которых являются чуть больше двух десятков персонажей. Очень немного! Но нельзя не обратить внимания на то, что среди упомянутых в Сказании лиц — представители едва ли не всех слоев тогдашнего общества. В самом деле, чаще всего здесь действуют люди знатные и богатые — в их числе и сам князь Андрей Юрьевич, и его княгиня, и княжеский воевода, и священники во главе с владимирским протопопом и их жёны, и настоятельница привилегированного княжеского монастыря, и знатные боярыни. Но здесь же и люди совсем не знатные, «простецы», — вроде неименитого жителя владимирского предместья с усохшей рукой, и обычные горожане и горожанки, и проводник с реки Вазузы, нанятый князем, и какой-то безымянный отрок, и даже рабы — вроде того несчастного «повозника», который управлял телегой с Микулиной попадьей. Разнообразие удивительное, даже в сравнении с летописью — главным источником наших сведений о древней Руси. Примечательно, что женщины упоминаются в Сказании даже чаще, чем мужчины (непосредственно с ними связаны шесть из десяти произошедших чудес), а две из них названы по именам. Само по себе это вполне объяснимо: культ Богородицы ярче всего воспринимался именно в женской среде, ибо задействовал какие-то глубинные верования, восходящие ещё к дохристианскому почитанию Рода и рожениц. Но это опять-таки вступает в разительное противоречие с большинством других письменных источников, которые крайне редко называют женские имена и вообще упоминают о женщинах. В общем, как выразился бы социолог, представленная в Сказании выборка вполне репрезентативна и даёт более или менее объективный срез древнерусского общества — разумеется, применительно к состоянию источниковой базы эпохи. Но ещё важнее то обстоятельство, что все эти, столь различающиеся друг от друга социальные группы представлены здесь в новом для себя качестве. В Сказании о чудесах Владимирской иконы они выступают не просто как бояре или «простецы», священники или миряне, но как некая новая общность — те самые «новопросвещённые люди земли Ростовской», о предстательстве за которых взывал к Богородице князь Андрей Юрьевич накануне своего отъезда во Владимир. Заступничество Пречистой — поистине «Небесной царицы и всех скорбящих утешительницы», «скорой помощницы» для всех христиан — объединяло их узами более крепкими, нежели даже узы княжеской власти. Но ведь князь Андрей Юрьевич и был тем человеком, чьими заботами икона Пречистой была перенесена в Суздальскую землю! Это благодаря его стараниям и благодаря его властным полномочиям она смогла в полной мере проявить здесь свою чудодейственную силу. Само перенесение её во Владимир стало не просто актом личного благочестия князя, но событием государственной важности, едва ли не переломным во всей истории Северо-восточной Руси. Во многом оно положило начало тем преобразованиям, которые связываются в нашем сознании с именем Андрея Боголюбского.
Смерть отца
За первые полтора года пребывания Андрея Юрьевича в Суздальской земле, с его появления здесь в конце 1155-го по май 1157 года, когда умер его отец, его имя ни разу не упоминается в летописи. Неясным остаётся и его статус. Местом его постоянного пребывания, очевидно, стал Владимир, но едва ли он мог ощущать себя в этом городе полноправным князем. Таковым и во Владимире, и в других городах Суздальской земли по-прежнему считался его отец Юрий Долгорукий, и мы уже говорили об этом в предыдущей части книги. Ситуация существенно не изменилась, хотя отсутствие отца, несомненно, позволяло Андрею чувствовать себя здесь более или менее свободно. А потому строительство им резиденции в Боголюбове, поблизости от Владимира, вполне вероятно, было вызвано ещё и его желанием обосноваться в собственном городе, находящемся вне юрисдикции отца.
События, так или иначе связанные с Суздальской землёй в этот короткий промежуток времени, изредка всё же привлекали внимание летописцев. Но вот участие в них Андрея Юрьевича, по летописи, никак не прослеживается.
Так, во Владимире продолжалось (или возобновилось?) строительство церкви Святого Георгия, заложенной Юрием во имя своего небесного покровителя [27] , — факт, свидетельствующий о том, что Юрий по-прежнему смотрел на Владимир как на свой город. Строительство это было завершено лишь в 1157 году, уже после смерти Юрия. Годом ранее, в 1156 году, по свидетельству Тверского летописного сборника, он же, Юрий, заложил «град Москву», то есть первую московскую крепость, на устье реки Неглинной {66} . Известие это неоднократно ставилось историками под сомнение — и именно потому, что Юрий в указанный год находился слишком далеко от берегов Москвы-реки, в Киеве. Ошибочной признавалась либо названная в летописи дата, либо имя строителя Москвы {67} . [28] В последнем случае подразумевалось, что на самом деле Москву строил сын Юрия Андрей. Но слова летописца о том, что Юрий «заложил град», вовсе не обязательно означают, что князь непременно должен был лично присутствовать при этом: достаточно было его распоряжения, выполнить которое могли и другие. Вполне вероятным выглядит предположение, согласно которому именно Андрею было поручено следить за выполнением работ. Во всяком случае, так следует из сообщения «Повести о начале Москвы»: князь Юрий Владимирович «заповеда сыну своему князю Андрею град Москву людьми населяти и распространят» {68} . Так же могло обстоять дело и применительно к другим тогдашним начинаниям Юрия в Суздальской земле: возведению Георгиевской церкви во Владимире, продолжающемуся в Переяславле-Залесском строительству церкви Святого Спаса и строительству города Дмитрова, основанного Юрием на реке Яхроме в октябре 1154 года в честь рождения здесь его младшего сына Всеволода (в крещении Дмитрия). Строить город, очевидно, начали уже весной следующего, 1155 года, то есть в отсутствие князя в Суздальской земле. В подобных делах отец и сын должны были действовать заодно, ибо здесь их интересы совпадали. Андрей, несомненно, оценил выгоду расположения основанных отцом городов. Так, Дмитров возник там, где начинался судоходный путь по Яхроме; сравнительно близко к нему подходили и верховья Клязьмы — важнейшей торговой артерии Суздальского княжества. Как справедливо отмечал крупнейший знаток истории Москвы академик Михаил Николаевич Тихомиров, почти одновременное строительство двух городов имело своей целью «укрепить подступы к Клязьме со стороны Яхромы и Москвыреки» {69} . Ещё важнее было стратегическое положение Москвы как форпоста Суздаля и Владимира на юго-западном, самом опасном направлении. Крепость располагалась у самых границ княжества, на пути к его главным городам из Чернигова, Рязани и Смоленска, там, где сходились границы сразу четырёх княжеств. К началу 1156 года правители всех названных земель были союзниками Юрия Долгорукого, но в течение года ситуация изменилась. Строительство московской крепости — это ещё и свидетельство растущей напряжённости в отношениях Юрия и с Изяславом Черниговским, и с Ростиславом Смоленским, и с рязанскими князьями. В годы княжения Андрея Боголюбского Москва ни разу не будет упомянута в летописях — именно потому, что никакой угрозы Владимиро-Суздальской Руси с юго-западного направления не возникнет. Но вот при преемниках Андрея именно Москве придётся принимать первый удар вражеских ратей, в частности со стороны рязанских князей, и летописцы сразу вспомнят о существовании города. Так что Андрей должен был по мере сил содействовать усилиям отца по укреплению западных рубежей княжества, понимая, что со временем это послужит его интересам.
27
Дата завершения строительства — 1157 г. — приведена в т. н. Летописи Авраамки конца XV в.; здесь же о том, что церковь была поставлена «князем Георгием», т. е. Юрием: ПСРЛ. Т. 16. М., 2000 (репринт изд. 1889 г.). Стб. 45.
28
По мнению Ю.А. Лимонова, напротив, ошибочна дата, указанная Тверской летописью (Лимонов Ю.А. Владимиро-Суздальская Русь. С. 23–24).
Среди других событий, имеющих косвенное отношение к судьбе в эти годы Андрея Юрьевича и прямое — к судьбе Суздальской земли в целом, — смещение с кафедры ростовского епископа Нестора зимой 1156/57 года. Епископ был вызван в Киев; «и лишиша и епископьи» — кратко сообщает суздальский летописец{70}.
Низложение Нестора стало одним из звеньев глубокого кризиса, поразившего в эти десятилетия Русскую церковь.
Ещё в 1145 году митрополит-грек Михаил навсегда покинул Киев и уехал в Константинополь, отказавшись возвращаться на Русь. По свидетельству поздней Никоновской летописи, причиной его отъезда стало «некое волнение», то есть княжеские распри, а уже пребывая в Константинополе,
29
Об этом сообщают только позднейшие источники, в частности украинская т. н. Густынская летопись XVII в. (ПСРЛ. Т. 40. СПб., 2003. С. 82) и В.Н. Татищев (Т. 2. С. 171). С другой стороны, нельзя исключать того, что именно Михаил, уже отошедший от дел, упоминается под именем M. 'P в синодальном постановлении константинопольского патриарха Михаила III от 24 марта 1171 г. (ср.: Поппэ А.В. Митрополиты киевские и всея Руси // Щапов Я.Н. Государство и церковь Древней Руси X–XIII вв. М., 1989. С. 199–200; по мнению польского исследователя, в данном постановлении упомянут киевский митрополит Михаил II (или Михаил III), русским источникам не известный).
В ходе последующих войн между Юрием и Изяславом Клименту дважды приходилось покидать Киев, опасаясь расправы со стороны Юрия. Оба раза он находил приют на Волыни у своего покровителя Изяслава Мстиславича. После же смерти Изяслава в ноябре 1154 года Климент вновь вынужден был спасаться бегством. Его приютил сын Изяслава Мстислав, единственный из русских князей (во всяком случае, из тех, кто мог влиять на ход общерусских дел), кто безоговорочно признавал его канонические права на митрополичью кафедру. Впоследствии Климент Смолятич ещё дважды попытается занять киевскую кафедру — но обе эти попытки закончатся неудачей.
Решение церковного вопроса стало одной из главных задач князя Юрия Долгорукого сразу же после того, как он занял киевский стол. Преодолеть церковный кризис можно было только в Константинополе. В столицу Византийской империи Юрий и направил посольство. Помимо известия о его вокняжении на Руси, посольство везло просьбу к императору Мануилу Комнину и константинопольскому патриарху Константину IV Хлиарену о назначении на русскую кафедру нового иерарха. Разумеется, эта просьба была уважена. Выбор патриарха и императора пал на владыку Константина — человека весьма образованного и сведущего в сложных богословских вопросах, хорошо известного в церковных кругах. По его собственным словам, он ещё раньше был знаком с Русью и, видимо, посещал её. Не позднее конца 1155 года Константин был рукоположен в сан киевского митрополита, а летом или осенью следующего, 1156 года добрался наконец до Киева, где был принят князем со всевозможными почестями. По прибытии Константин немедленно начал наводить порядок в делах вверенной ему Русской епархии. Однако меры, принятые им, оказались не просто жёсткими, но жёсткими до крайности, можно сказать, исключительными. Прежде всего, он подверг церковному отлучению — анафеме — самого Климента Смолятича как незаконного узурпатора митрополичьего престола. Имя Климента было изъято из списков русских митрополитов; все его деяния, в том числе рукоположения в священнический и диаконский сан, признаны незаконными. Рукоположенные при Клименте священнослужители должны были письменно осудить прежнего митрополита, и только после этого новый глава Русской церкви мог подтвердить их духовный сан или рукоположить их заново. Со своих кафедр были смещены те епископы, которые участвовали в церковном соборе, избравшем Климента в митрополиты. От них «рукописания» даже не требовали, ибо их преступление казалось несовместимым с их высоким духовным саном. Больше того, митрополит Константин посмертно предал церковному отлучению и проклял покровителя Климента Смолятича, киевского князя Изяслава Мстиславича, что для Руси было делом неслыханным и воспринималось как явное кощунство. Однако всеми этими жёсткими мерами митрополиту Константину так и не удалось положить конец церковной смуте. Не сумел он восстановить и тот высокий духовный авторитет, которым пользовались киевские первосвятители. Его попытка опереться на новых епископов, поставленных им на место смещённых со своих кафедр участников киевского собора 1147 года, также оказалась не слишком удачной, ибо далеко не все из них пользовались достаточным авторитетом на Руси. Среди тех, чьи имена нам известны, — переяславский епископ Василий (которого русские летописцы именуют несколько пренебрежительно — Васильцем), галицкий Косьма и черниговский Антоний, родом грек, которому русские летописцы дают самую нелестную характеристику, изображая его обманщиком и интриганом, но которому митрополит Константин, напротив, полностью доверял. В схватке русских князей Константин безоговорочно принял лишь одну сторону, и это сделало его точно таким же заложником политической ситуации, каким был его соперник в борьбе за киевскую митрополию. Подобно Клименту Смолятичу, Константин сможет осуществлять свои функции главы Русской церкви только тогда, когда киевский стол будут занимать лояльно настроенные к нему князья — сначала Юрий Долгорукий, а затем, после его смерти, черниговский князь Изяслав Давидович. Но как только киевский стол перейдёт к сыну проклятого им Изяслава Мстиславича Мстиславу, Константину придётся бегством спасаться из Киева. Он скончается в Чернигове в 1159 году, причём летопись рассказывает о необычной просьбе, высказанной им перед самой кончиной: призвав к себе черниговского епископа Антония, митрополит «заклят и», то есть взял с него клятву в том, что тот не похоронит его тело, но бросит его вне города: «Яко по умерьтвии моем не погребешь тела моего, но ужем (верёвкой. — А. К.) поверзше за нозе мои, извлечете мя из града и поверзете мя псом на расхытанье». Антоний сдержит слово и исполнит эту чудовищную клятву. Однако когда тело греческого иерарха будет брошено на съедение псам и воронам, это вызовет в городе оцепенение и ужас; на следующий день тогдашний черниговский князь Святослав Ольгович, «здумав с мужи своими и с епископом», прикажет взять тело почившего митрополита и с подобающими почестями похоронить его в соборной церкви Святого Спаса{72}. Впоследствии же Константина начнут почитать как святого — сначала в Чернигове, а затем и во всей Русской церкви.
Но почему же среди епископов, пострадавших при Константине, оказался и Нестор Ростовский? Ведь он никогда не поддерживал Климента Смолятича и даже не присутствовал на соборе 1147 года!
В чём оказалась его провинность, неизвестно. Автор позднейшей Никоновской летописи полагал, что епископ отправился «поклонитися и благословитися» к новому киевскому митрополиту, но «от своих домашних оклеветан бысть… и в запрещении бысть», то есть подвергся церковному наказанию, епитимье{73}. Какие «домашние» могли здесь иметься в виду? И сами ли они оклеветали владыку или, может быть, действовали наученные кем-то? Ответов на эти вопросы у нас нет, тем более что к показаниям столь позднего источника следует относиться с осторожностью. Ясно лишь, что отстранение ростовского епископа от кафедры могло произойти с ведома и согласия либо самого Юрия Владимировича, либо его сына Андрея. Первое, пожалуй, выглядит более вероятным: всего через несколько месяцев после смерти в мае 1157 года Юрия Долгорукого митрополит Константин, по свидетельству той же Никоновской летописи, «испытав о Нестере, епископе Ростовском», то есть проведя какое-то новое расследование, установил, «яко не по правде оклеветан бысть от домашних его, и повеле клеветарей его всех всадити в темницу». Впоследствии Нестор возвратится на свою кафедру — и, кажется, произойдёт это не единожды. Никоновская летопись сообщает, что в 1157 году его вторично изгонят оттуда — на этот раз, надо полагать, по прямому указанию Андрея Боголюбского. Однако и это известие вызывает сомнения в своей достоверности, о чём мы ещё будем говорить ниже.
Надо сказать, что в Суздальской земле осуждение епископа Нестора было воспринято очень болезненно. Многие по-прежнему считали его законным главой епархии. Когда год спустя митрополит Константин поставит на ростовскую кафедру нового епископа, грека Леона, суздальский летописец сообщит об этом с явным осуждением: «Леон епископ не по правде поста-вися Суждалю… перехватив Нестеров стол». Разделял ли подобное мнение князь Андрей Юрьевич, сказать трудно. Но общего языка с новым владыкой он также не найдёт.