Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
все же звучала в нем всегда. Во всяком случае, структура его картин, признается режиссер,
тяготеет к чувственно выразительной музыкальной форме.
Эдуард Артемьев, композитор, знакомый около полувека с режиссером и постоянно с ним
сотрудничающий, рассказывал в одном из интервью уже на рубеже 2000-х годов: «В конце
1950-х оба учились в Московской консерватории. Я — на отделении композиции, Андрон — на
фортепианном факультете. Пианистом он был блестящим,
курсе решил консерваторию оставить, это было для всех нас полнейшей неожиданностью.
Потому что он был виртуозом, и я помню, как легко исполнял такую технически сложную вещь,
как фортепианная версия балета Стравинского «Петрушка»… Позже Андрон признался, что
просто ощутил пределы своих возможностей и понял, что не смог стать вторым Ашкенази. А
быть ниже не захотел. Амбиции не позволили…»
Переживания эти обострялись присутствием рядом более талантливых, более умелых, в
том числе и Владимира Ашкенази. «Консерваторские годы были мучительны, — с горечью
говорил он позднее, — из-за постоянной необходимости соответствовать другим». А это было
нелегко, потому что в это время у Оборина в консерватории училось «несколько гениев» —
кроме Ашкенази, Михаил Воскресенский, Дмитрий Сахаров, Наум Штаркман. «Рядом с этими
великими я был как не пришей кобыле хвост…»
Андрея притягивали личности, в том или ином смысле нерядовые, «гении» в своей
области, особенно те, кто постарше. Тогда, в оттепельную зарю, люди творческие любили слово
«гений», охотно награждая им друг друга. Моего героя окружали действительно чрезвычайно
одаренные индивидуальности, неординарные характеры.
Одним из них был, например, Николай Двигубский, в будущем выдающийся художник
театра и кино. Русский по происхождению, он родился в Париже и даже был, говорили,
двоюродным братом Марины Влади. Приезд Двигубского из волшебной Франции в Москву для
постоянного проживания сильно удивлял Андрея. Во время учебы во ВГИКе они подружились
— и надолго. Двигубский знакомил приятеля с далеким пока от того миром французской
культуры.
Николай Львович Двигубский (1936—2008) оставил СССР почти одновременно с
Андреем и на «историческую родину» больше не возвращался. В каком-то уже очень позднем
интервью он с гордостью причислил себя к людям «круга Кончаловского и Тарковского», с
которыми ему довелось сотрудничать, и грустно посетовал на невозвратность этих времен.
Годы учебы (и в консерватории, и во ВГИКе) — время напряженного постигающего
соревнования, стремление закрепить свою неповторимость,
— и особый род зависти. Особенно там, где чувствуешь творческую неполноту, невозможность
победить в равном бою. Кончаловский признается в такой именно зависти к одному из самых
близких тогда своих друзей — к Владимиру Ашкенази. Видимо, как раз он и был невинной
причиной того, что Кончаловский ушел из консерватории.
Владимир быстро рос как мастер. Он был уже концертирующий артист, а Андрей все еще
студент. Владимир колесил по всему миру. Женившись на иностранке, он уехал из страны.
Поселился в Лондоне. И оттуда писал своему другу. И его дружеские, нежные, искренние
письма невольно превращались для Андрея в насмешливый вызов гения: я сумел уехать и жить
по другим законам, а ты нет.
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
51
Рассказывая о Кончаловском, Э. Артемьев заметил: «Известно также, что после
«Сибириады», над которой мы работали вместе, Андрон уехал в Америку. Почему? Понял,
чутье подсказало, что здесь все кончается, а ему уже сорок два, еще два-три года — и «поезд
уйдет». И рискнул. Года три был в Америке практически без работы — так, входил в местную
тусовку, был то консультантом по костюмам, то вторым режиссером. Американцы, думаю, его
проверяли: приживется или нет?..»
Приживаясь, он и там завязывал контакты с «гениями», впитывая, культивируя и
преображая в себе выдающиеся качества их натур. Сам он иногда объясняет свою тягу к людям
«крупного калибра» (там, в Америке) тщеславием. Делясь впечатлениями от своего общения со
звездой, говорит режиссер, «пытаешься как бы дотянуться до нее». Примечательны в этом
смысле подробно описанные Кончаловским его встречи с американским актером Марлоном
Брандо, покорившим советского режиссера ролью в фильме Бертолуччи «Последнее танго в
Париже» (1972).
Одна из первых длительных встреч с Брандо произошла, когда тот выразил желание
сняться в предполагаемом фильме по сценарию Кончаловского. На ту пору актер как раз
нуждался в деньгах. Андрей чувствовал себя неуютно под напористо изучающим взглядом
могучего американца, хотя его выдающаяся индивидуальность, живущая по своим, звериного
чутья непредсказуемым законам, притягивала. В какой-то момент актер дал свое определение
собеседнику, навсегда оставшееся в памяти последнего. Он назвал Кончаловского одиноким