Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
55
частного человека перед катком истории, хрупкости его индивидуального бытия,
бесповоротности выбора. Но Вайда открывал и то, что «никто не знает настоящей правды»,
когда бросал в предсмертные объятия друг другу коммунистического лидера Щуку и аковца
Хелмицкого, жертву и палача. И было трудно понять, кто их них действительная жертва.
Вероятно, они состояли в жертвенном родстве…
Может быть, здесь было начало пути к сценариям
где противоположение Истории и отдельной человеческой судьбы движет сюжет. Но это был
шаг и на собственной дороге жизни к пониманию соотношения масштабов: Я и Мир.
Как время любого слома, любой, даже «бархатной», революции, время оттепели на
какой-то исторический миг открывало неизведанные ресурсы и в социуме, и в индивиде. Так,
Андрей, еще совсем недавно встретивший слезами смерть Сталина, уже увлеченно внимал
диссидентским речам своего старшего друга и наставника Ляндреса-младшего…
Толчком к перерождению в самом начале оттепели были и «вражеские голоса»
зарубежных радиостанций «с леденящей антисоветской пропагандой», «пугающе
привлекательные» для Андрея. Слушание и чтение запрещенного, как он сам вспоминает,
«медленно раскачивало абсолютную запрограммированность», воспитанную советской школой.
Он копил самиздатовскую литературу. На его книжных полках с поэтами Серебряного века
Ахматовой, Гумилевым, Сологубом, Мандельштамом, Цветаевой соседствовали книги по йоге,
Кришнамурти, труды Рудольфа Штайнера, которыми всерьез увлекался и Тарковский, работы
Роже Гароди…
И, конечно, джаз… Армстронг, Гленн Миллер…
ВГИК второй половины 1950-х — начала 1960-х годов…
Многие из тех, кто учился в то время в Институте кинематографии, поминают далекие
годы как время «чистого счастья». Студенты не особенно интересовались политикой, но были
заряжены «воздухом возрождающегося киноискусства», возможностью прикосновения к
культуре. Кроме того, они посвящали себя радости живых, дружеских отношений, радости
общения и сладости учения. Атмосфера института требовала обретения собственного «я»:
собственной позиции, собственных оценок. Только индивидуальное, творческое вызывало
интерес. Так, во всяком случае, им казалось.
Такой атмосферу начальных оттепельных лет, в том числе и учебу в институте, воспринял,
вероятно, и Андрей. В то же время Кончаловский, в отличие от многих вгиковцев его призыва,
находился несколько в стороне от привычной студенческой стихии. Он для своих лет запоздал с
поступлением во ВГИК… Он мог оказаться в Институте кинематографии гораздо ранее, может
быть, на
Андрея Арсеньевича, сотрудничая с ним в работе над дипломом последнего («Каток и
скрипка»), в создании «Иванова детства», когда Тарковский уже институт окончил (1961), а
Кончаловский только в него поступил.
Будучи студентом первого-второго курса ВГИКа, иметь за плечами сценарий фильма,
ставшего сразу по выходе классикой, было более чем престижно. Понятно, что Кончаловский
формировался в условиях иных тусовок, чем его ровесники, и с иными персонажами.
Соавторство двух Андреев внятно обозначило границы между ними и их однокашниками.
В круг общения Кончаловского-Тарковского входили Шпаликов, Урбанский, Андрей
Смирнов… Шукшин, вопреки легендам, находился на границах этого круга. Он был, по
определению Андрея, «отсохистом» и принадлежал к другой среде, которой был гораздо ближе
«темный» человек Артур Макаров, как раз темной глубиной своей увлекший Тарковского, но
пугавший «маменькиного сынка» Кончаловского.
Неординарное, сложное не столько тянулось друг к другу, сколько, испробовав другого,
отталкивалось в свою нишу…
Киновед Ирина Шилова, бывшая тогда студенткой киноинститута, особенно отмечала
неподдельно живую жизнь ВГИКа. «…В толкотне буфета, где не казалось зазорным доесть
чей-то оставленный винегрет, в походах на ВДНХ, где можно было покайфовать в кафе, на
бурных комсомольских собраниях, где подчас обсуждались вопросы совсем не формальные, в
аудиториях, где на расстроенном рояле мог играть В. Ашкенази, которого привел Андрон
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
56
Кончаловский, в послеучебные часы шла удивительная, многоголосая, бурная и напряженная
творческая жизнь…»
Полученную свободу осваивали в рамках имеющегося опыта. Когда в начале 1990-х у
бывшего сокурсника и друга Кончаловского режиссера Андрея Смирнова спросили, нет ли у
него чувства, что перестройка повторила все, что переживалось в эпоху оттепели, он ответил:
«Не нужно строить иллюзий. Вся оттепель строилась на глубоко коммунистической основе.
Все, кроме Солженицына, кто в оттепели участвовал, обязательно расшаркивались: «Мы за
коммунизм с человеческим лицом». Режиссер, по его словам, не знал тогда той меры свободы,
которую ощутил на рубеже 1990-х. Не успели закончить ВГИК, как «гайки стали