Андрей Кончаловский. Никто не знает...
Шрифт:
закручиваться».
В то же время Смирнов убежден, что «дыхание оттепели» тогда было сильнее, чем
«попытки реставрировать сталинизм». И для него самого ВГИК был революционным скачком в
развитии: «Вышел же я из ВГИКа, зная, что если что-то из сделанного мной понравилось
власти, значит, я сделал гадость. И это убеждение, с моей точки зрения, было абсолютно
правильным…»
Ни Кончаловский, ни Тарковский в забавах инакомыслия замечены не были, хотя к
советскому мироустройству
всякой кружковщины, подобной той, о которой весьма нелестно высказывался еще Гамлет
Щигровского уезда у Тургенева.
Тем не менее в довгиковскую пору Андрей не избежал участия в кружке —
эпизодического, правда. В консерватории возникло нечто вроде «философских чтений»,
придуманных на первом курсе Владимиром Ашкенази. А собирались у Кончаловских. Делали
доклады по очереди. Из древнегреческой, классической немецкой философии. Но все быстро
закончилось. Кого-то вызвали, с кем-то поговорили… А может быть, кто-то «стукнул»…
Словом, коллективно философствовать перестали…
Андрей, как и его предки, не лез туда, куда не просили, и «на принципы не налегал». Но
при этом был в состоянии выбрать свой путь. Характерное для понимания его жизненных
установок высказывание: «В китайском языке есть такое понятие «шу» — свод законов для всей
нации. Для русских этого понятия не существует. Даже слово «компромисс», носящее на Западе
миротворческий смысл, является для русских весьма сомнительным понятием. А компромисс
— как раз то, чему мы должны учиться, потому что от него идет терпимость и— свобода…»
С первых лет учебы во ВГИКе и вплоть до его окончания Кончаловский набирал и
набирал высоту как художник — от совместных с Тарковским сценариев до вполне зрелой в
творческом и мировоззренческом отношении картины «Первый учитель».
4
Из вгиковских наставников в воспоминаниях Кончаловского встречается только
руководитель мастерской — Михаил Ильич Ромм. Как и многие, Андрей испытывает к нему
чувство искреннего уважения. Но не столько как к мастеру, режиссеру, сколько как к человеку,
педагогу, воспитателю. Да в отечественном кино и не было у него особых предпочтений, кроме
разве что Довженко и Калатозова, да еще Барнета времен «Окраины» — как, впрочем, и у
Тарковского.
Откуда же они черпали вдохновение для своих первых творческих работ? Не из
отечественного кино — к нему относились довольно скептически, с некоторой
снисходительностью, а то и откровенным пренебрежением. Все это представлялось им
сплошной «фанерой» — неживой, заидеологизированной декорацией, далекой от натуры. Зато
мировой кинематограф
фильмов, впечатливших Кончаловского в раннюю пору освоения кино, только «Журавли» были
отечественной картиной.
Когда делали «Каток и скрипку», «Мальчика и голубя», их вдохновляли французский
режиссер Альбер Ламорис и его оператор Сешан, они восторгались «Красным шаром» (1956) и
«Золотой рыбкой» (1960). Потом в их мир ворвался Феллини с «Дорогой» (1954) и «Ночами
Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»
57
Кабирии» (1957), а затем — Годар с фильмом «На последнем дыхании» (1960). Следом пришел
Куросава — и откликнулся в «Андрее Рублеве» и «Первом учителе».
Сокурсник Тарковского по ВГИКу режиссер А.В. Гордон рассказывает, как в 1962 году во
время работы над своим фильмом «Каменные километры» он пригласил Андрея Арсеньевича
посмотреть снятый материал. Тарковский прибыл вместе с Кончаловским, и они тут же
предложили Гордону «монтировать в стиле Годара».
Кончаловского культовый фильм Годара «На последнем дыхании» с молодым Бельмондо в
главной роли привлекал и тем, что доносил до советского студента ароматы влекущего Парижа.
«Это был город мечты, Эйфелевой башни, пахнущий «Шанелью» и дорогими сигарами».
Куросава захватывал эмоционально-изобразительной эпической силой. А когда дело
касается идей, то Кончаловского более всего убеждает пафос «Расемона»: никто не знает
настоящей правды, но это не отменяет естественную человечность в человеке. Усваивается не
идеология, а этика классика японского кино.
С Феллини — еще естественней. Художественный мир гениального итальянца живет
пафосом перемен. Он схватывает явление в движении, переходах из качества в качество. Отсюда
и принципиальная карнавальность Мастера, покоряющая Кончаловского.
На тот момент, когда пишутся эти строчки, краткий список кинематографических
предпочтений Кончаловского выглядит так. Кроме годаровского «На последнем дыхании», сюда
входят «Молчание», «Персона», «Фанни и Александер» Бергмана; «Дорога», «Ночи Кабирии» и
«8 1/2» Феллини; «Расемон» и «Семь самураев» Куросавы и «400 ударов» Франсуа Трюффо.
Знакомство с фильмом Трюффо произошло еще во ВГИКе. А встретиться с его создателем
довелось в Венеции, где «Первый учитель» соперничал с «451° по Фаренгейту». О классике
французского кино Кончаловский в 1975 году написал статью «Когда смотришь фильмы
Трюффо». В ней, кроме внимательного, любовного прочтения кинематографа Франсуа Трюффо,