Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
— Чего ты уставилась на меня? — спросил Константин. — Ох, я и напугался. Строил, думаю, строил, а немцы взяли сожгли.
— Какие немцы?
— Будто фашист в Отрадное пришел. Стою будто я на берегу, а из деревни баба бежит. «Дом твой, — кричит, — немцы подожгли. Они всю деревню хотят спалить!»
— С ума ты спятил! — сказала Катерина.
Константин лег на спину и, закинув за голову руки, уставился в потолок. Через час Катерина встала и ушла доить корову, а он все еще беспокойно ворочался, кутался в одеяло. Наконец он задремал и
Ел Константин мало и через силу. Как только Катерина стала убирать со стола посуду, Константин сказал:
— Пойду посмотрю, что там плотники делают.
Когда он пришел на постройку, плотников возле дома не было.
— Бездельники, — сердито проворчал он. — Велел вчера крышу крыть, а они и одной доски не прибили.
Константин поднялся по ступенькам в дом. На усыпанном стружками полу сидели плотники. Перед стариками стояла бутылка с водкой и глиняная чаплашка.
— Жизнь, она штука серьезная, — философствовал беззубый Маркелыч, не замечая остановившегося на пороге Константина. — На вид так себе, — неприметный был человек, а, гляди, силу какую жизнь в него вдохнула. И нет его больше среди нас, а славу о себе вечную оставил... Наливай, Федосеич. Воздадим должную славу герою и иже с ним. Как это царь Давид сказал?
Маркелыч потрогал опухший багровый нос и, воздев вверх руку, торжественно начал:
— Славлю тебя всем сердцем моим...
Константин кашлянул. Маркелыч замолчал и повернул к двери голову. Другой плотник, старик Петров, протянул было руку за бутылкой, чтобы убрать ее, но не тронул и только вздохнул.
— Что же это вы, старики? — укоризненно спросил Константин. — Опять пьете?
Маркелыч поднял наполненную водкой чаплашку и протянул ее Константину.
— Помяни брата Павла, царствие ему небесное, — сказал старик, отводя в сторону тоскующий взгляд.
— Брата? — испуганно вскрикнул Константин, отступая назад. — Павла... убили?
Но ему никто не ответил.
— От Сергея тоже второй месяц писем нет, — вдруг глухо и подавленно сказал Маркелыч и сжал в кулаке бороду.
Константин непонимающе посмотрел на плотников и, подняв руку, стукнул чаплашкой о подоконник. Он старательно вытер о штанину облитые водкой пальцы и направился к выходу.
На крыльце Константин постоял, потеребил жидкую бороду.
— Вот тебе какая штука, — растерянно пробормотал он и стал медленно спускаться вниз.
Кончилась околица, а Константин все продолжал идти дальше по укатанной дороге, тянувшейся вдоль правого склона горы, снизу заросшего густым кустарником.
И чем больше он думал о брате, о войне, которая напоминала ему о себе все чаще И чаще, тем сильнее его начинало охватывать какое-то непонятное беспокойство. В голове у Константина беспорядочно возникали разные мысли, воспоминания. Он то принимался думать о наступающей осени и недостроенном еще доме, то почему-то вспоминал сестру бурового мастера Хохлова, которую он привез на лодке из Морквашей.
Константин
Навстречу приближалась лошадь, запряженная в двухколесную бричку. Она шла шагом, мерно помахивая головой, а сидевший в бричке мужик в пропыленных сапогах совсем, видимо, не собирался ее торопить.
Ленивое постукивание лошадиных копыт о землю и тарахтение ошинованных колес вывели Константина из задумчивости, и он поднял голову. В бричке сидел секретарь партийной организации колхоза Василий Зиновьевич.
«Вот еще... повстречался», — сказал про себя Константин и хотел было свернуть с дороги в кустарник, но Василий Зиновьевич его окликнул. Константин поморщился и остановился.
Лет десять назад Василий Зиновьевич работал старшиной бакенщиков. Однажды в дождливую и ветреную сентябрьскую ночь на посту Константина потух один фонарь, и он этого не заметил.
Строгий и требовательный к себе и людям, Василий Зиновьевич в ту ночь проверял бакены и обнаружил погасший фонарь. Он зажег его, приплыл на пост и спокойно сказал Константину:
— Я за тебя фонари зажигать больше не буду. Ты это учти.
А через несколько дней приказом по участку пути Константину был объявлен выговор. С тех пор Константин невзлюбил Василия Зиновьевича и всегда сторонился его.
Лошадь встала. Секретарь вылез из брички и пожал Константину руку.
— Куда это ты? — спросил Василий Зиновьевич, доставая из кармана брюк кисет с табаком.
— Да так... — замялся Константин и, не договорив, махнул рукой.
— Понимаю, — сказал Василий Зиновьевич и принялся старательно скручивать цигарку.
Наступившее молчание было неприятно Константину, ему показалось, что секретарь, занявшись папироской, о нем совсем забыл. Но вот Василий Зиновьевич закурил и, внимательно рассматривая покрывшийся пеплом кончик цигарки, неторопливо и глуховато сказал:
— Я нынче все утро только об этом и думаю. В поле поехал, а сам все об этом.
Он помолчал, плотно сжав тонкие губы и сощурив глаза.
— Да-а... Закрою глаза и вижу: обгоревший танк накренился набок, вокруг немцы валяются, а немного подальше еще четыре подбитые машины с фашистской свастикой.
Секретарь опять помолчал.
— Завхоз наш встретил меня в поле, говорит: «Пашка-то Фомичев, а? Кто бы мог подумать?» А я не удивляюсь. Советская власть на ноги поставила. Она парня вскормила.
Василий Зиновьевич бросил на землю окурок и, пристально посмотрев в лицо Константину, сел в бричку.
— Присаживайся, подвезу до дому...
— Спасибо, я пешком пройдусь, — сказал Константин и свернул на узкую тропинку, скрывавшуюся в кустарнике.
Он шел, сам не зная куда. Он не переставал думать о том, что смерть Павла это не какой-нибудь несчастный случай. Нет! Брат погиб на войне, он сражался с врагом, который хочет хозяйничать всюду на русской земле и даже вот здесь, на Волге!