Андрогин…
Шрифт:
– А я откуда знаю! Его спроси!
– Да, помощи от тебя, как от…
…
– Это тебя! – услышала я чей-то голос, – И хватит сама с собой разговаривать! Достала уже, лунатичка хренова!
Я огляделась, словно открыв глаза. Квартира была полна людей. Я поняла, что даже с кем-то из них разговаривала, совершенно не помня о чем и когда. Они приползли, в шесть, или в семь, каждый со своей работы. С авоськами с продуктами и плохим настроением. «Они
Мы начали движение к выходу из квартиры. Перехватила его взгляд, направленный на предметы, людей, ситуацию, ловящий цвета, нюансы, ищущий трещинки, желающий убедиться, что перед ним декорации Манхеттена в Голливуде, а не настоящий Манхеттен, который по в действительности был сделан из картона и ластика, стоило лишь снять очки. Герберт пытался сфотографировать взглядом то пространство, в котором жила, словно ему казалось, что он больше никогда этого не увидит. И не потому, что не вернется сюда, а потому, что всего, что он видит, ибо не существует, и его просто разыграли, то было наилучшим вариантом, либо это его фантазии, непонятно откуда взявшиеся и что означающие. Перехватила
«Мне будет тяжело ним! – констатировала я про себя, – Он, слишком много чувствуя, не контролируя это и не понимая природу данного явления».
Мне стало как-то грустно. Я поняла, то не дали ребенка, которому всю мою данную жизнь, мне придется менять «памперсы». «С таким количеством отвратительного, мог и не дотянуть до финала!» – пожалела я про себя.
Мы вышли из квартиры, оставив картинку данного места, лишь смутным воспоминанием, не несущим никаких эмоций, в сознании Герберта. Затем мы вышли из подъезда. Я не пыталась навязать Герберту ощущение, в каком отвратительном мире, я живу, ускорить его желание, вытащить меня из того, что ему чуждо, непонятно и поэтому вселяет, мистический страх и ужас. Я знала, что эта мысль уже зародилась нем, но форсировать события, развитие которых, я слишком хорошо знала, я не хотела. Мне не хотелось, чтобы он возомнил себя, единственным моим спасителем. Хотя так было бы проще. Но мне тоже хотелось поиграть, и я решила, что буду добиваться его искренней любви, без возникновения собственного культа с упоением собственной псевдозначимостью. Я осознавала свою жестокость. Мне хотелось, чтобы Герберт мучился до конца своих дней, не понимая, по-настоящему ли я его люблю, по какой причине я с ним?! Но он прощал мне, что когда он слышит от меня «здравствуй», не является ли оно на самом деле, прощанием. Я была жестокой. Мне хотелось чтобы он страдал за то, что я буду с ним, всю свою жизнь, о есть до того момента, пока не найду то, что когда-то было моим, и то, что я потеряла. «Я не позволю ему думать, что он, мое единственное спасение!» – решила я.
Мы сели в машину и молча поехали. Я почувствовала, как во мне начинает зарождаться то чувство неловкого молчания, которое возникает между двумя объектами, когда они просто не способны услышать друг друга, как бы ни старались этого сделать, и все что им остается это либо перестать совершать попытки общения, либо поступить так, как должна была поступить я, то есть каждый из собеседников должен начать делать вид, что он слышит второго. В итоге они оба должны так войти в эту роль, что и сами поверят и услышат, поддавшись общему для них двоих, безумию…
Герберт был без водителя. Он сам сел за руль, я села рядом. Черная "волга", медленно, словно предупреждая о начале своего передвижения в пространстве, двинулась с места. Я смотрела в окно, грустно различая предметы, формы и образы, потерявшие себя в потоке ветра и снега, соединявшихся в единую субстанцию – метель, которая словно одеяло, пыталась накрыть землю. Периодически я оборачивалась и смотрела на застывшее, словно маска, лицо Герберта. Оно совершенно ничего не выражало, ни о чем не думало, ни как не чувствовало и ни за что не переживало. Я не очень хотела, чтобы он начал думать, о чем бы поговорить, или почему я молчу, или чувствовать еще какие-либо сомнения, способные лишь сотрясать пространство, наполняя его отвратительными звуками, запахами и образами. Но я начинала сомневаться, что это лицо принадлежит человеку, а не кукле, что оно настоящее, а не пластиковое, что оно может ожить, пошевелиться и выразить хоть что-то, а не останется навсегда вот такой вот неподвижно маской максимального присутствия. "Но может быть со мной тот человек, который настолько, человек?! В нем должна быть хоть одна крупица того, что может увидеть меня!" – в отчаянье подумала я, ощутив безграничное, вечное одиночество, разливающееся по моему телу, словно яд, который должен был меня убить, но делать это настолько медленно и мучительно, чтобы я сама уже молила о смерти. "Хотя, наверное, есть и такой вариант, что я быстрее найду противоядие, хотя это и намного труднее!" – я смотрела окно, пытаясь не думать об отсутствии ощущения существования Герберта, которое он, словно самый стойкий шпион.
Я еще раз посмотрела на лицо Герберта. Его словно не было. Я отвернулась и попыталась воспроизвести его черты в своем сознании, но у меня ничего, не получалось. В Герберте не было ничего, что можно было бы запомнить. Наверное это было правильно. По крайней мере, не смотря ни на какие мои действия, я не буду просыпаться от его укоряющего взгляда, потому как, просто не вспомню его. Я посмотрела на его слегка приоткрытый рот и максимально отсутствующее, и, наверно, из-за этого, кажущееся беззащитным, лицо. «Мой маленький Голем!» – подумала я тогда, – Надо лишь написать записку с тем, что ты должен делать! И ты будешь строить мою «». А когда настанет суббота, я вытащу ее из твоего рта, и ты снова превратишься в бездейственное существо, до тех пор, пока я не решу, то ты мне нужен!»
Машина остановилась.
Я не обратила на это внимания, потому как не была уверена, что она остановилась в действительности, а не лишь в моем воображении.
– Мы еще не приехали, но дальше, нам придется пройтись пешком! Машину придется здесь оставить! К сожалению, мне нельзя оставлять ее слишком близко к тому месту, куда мы идем, это рискованно! Понимаешь? Ты не очень расстроилась? Ты не против, если мы немного пройдемся? – услышала я уверенность, перерождающуюся в мольбу о прощении.
– Хорошо! – ответила я ему. Я посмотрела на Герберта, подтвердив свои сова одобрительной улыбкой.
Я начала открывать дверь.
– Постой! – чуть ли не прокричал он в отчаянье, – Я помогу тебе!
– Хорошо! – ответила я, с жалостью подумав, насколько сильно не совпадают наши с ним движения, мысли, эмоции, чувства
Герберт поспешно вышел из машины, обошел ее и, открыв мне дверь, протянул руку. Я подала ему в ответ свою и вышла из машины. Герберт запер «волгу» и указал, куда нам надо идти. Он попытался взять меня за руку, но не позволила ему этого сделать, стараясь сделать вид, что мне не неприятно оно, а я считаю неприличным ходить по улицам, взявшись за руки. Герберту не понравилась моя реакция, скорее даже не из-за моих действий, а из-за того, что он себе попытался позволить, как я показала, излишние вольности. Мне было наплевать на его переживания. Наверное, мое поведение было не совсем правильным, но я слишком хорошо знала, что произойдет в будущем, вне зависимости от моего нынешнего поведения. К сожалению, будущее я видела депрессивным, параноидальным взглядом Герберта. Я знала, что он идет меня так, как стоит видеть, наверное, лишь Бога. Он принимал меня максимально так, как я есть. Он любил во мне абсолютно все, не замечая ничего, что возможно могло, и, наверное, даже должно, и вполне возможно, что я бы смогла упразднить в себе, будучи обычной, лишь женщиной. Он видел меня так, как видят лишь то, чего нет. Он любил во мне парадоксальность и противоречивость, любил то, что я летом желала зиму, а весной – очень. Он любил во мне то, что когда мне хотелось стенать от бессилия и жалости к себе, упиваясь и наслаждаясь ими, я не скрывая этого, выплескивала в пространство все свои чувства, не заставляя при этом его, участвовать в моих попытках обнаружить себя. Герберт любил во мне то, что меня максимально не было, ни с ним, а вообще. Он любил отсутствие своего отражения в моих глазах, наслаждаясь знанием того, что в моих глазах обще не может ничего отражаться. Он любил себя, находящегося рядом со мной.
Мы молча, а точнее не совсем молча, но, бессмысленно выкидывая в пространство слова и якобы смыслы, дошли до темного, единственного подъезда пятиэтажного дома.
– Вот мы и пришли! Тебе не страшно? – попытался пошутить Герберт.
– Нет! Видела и пострашнее! – попыталась пошутить я в том же духе.
Герберт вошел в подъезд.
Я посмотрела на снег. Он лежал чистым, белым покрывалом на земле, отражая свет ночных фонарей. Метель закончилась и вокруг нас, нарисовалась, настоящая зимняя сказка. Я опустилась на корточки, зачерпнула горсть снега и сунула в него лицо, в тайне надеясь, что мне удаться отдохнуть…
Я смотрел на себя в зеркало. С моего, покрывшегося двухдневной щетиной лица падали капли воды, которой я только что пытался привести себя в чувство. Зрачки были расширены, во взгляде читалось непреходящее ощущение безнадежности.
Я вытер руки и вышел обратно в темное, безнадежно провонявшее людьми помещение клуба. Я увидел, что он сидел на диване. Надо было что-то делать…
Глава о нем…
«Я мужчина, ищу женщину, такую же, как и я сам, живущую в двух реальностях, но лишь с той разницей, что здесь она должна быть женщиной, а там мужчиной!» – сказал я себе утром, в один из таких дней, когда ощущение безнадежности, пытаясь завладеть мною. «А может быть я здесь должен искать не женщину, а мужчину, а там, напротив – женщину?!» – вдруг пришло мне в голову.
Я искал выход, желание найти его как можно скорее с недавних пор завладело мною, наверное, даже, слишком сильно. Я цеплялся за любые, даже самые невероятные идеи, пытаясь найти выход, пытаясь закончить свои поиски, пока еще успешно. Но я чувствовал, что сил для дальнейшего моего существования, во мне остается все меньше и меньше. Я знал, что неприязнь к людям и всему человеческому, с геометрической прогрессией увеличивается в моей душе. Я признался себе, что больше мне уже не может быть интересно ничего на этой планете, что я устал придумывать над, чем бы мне еще хотелось поэкспериментировать. Я вынужден был признать, что мое параллельное существование в двух имманентных состояниях, сделало из меня зомби, неспособное ни на что, кроме как созерцание и раздражение, которое сначала, когда лишь появилось, даже радовало меня, но со временем, сумевшее мне наскучить и надоесть. Теперь я лишь мирился с раздражением, стараясь не трогать его, потому как оно давно уже было похоже на воспалившийся аппендикс, одно лишь дуновение на который могло привести к его взрыву. Я даже чувствовал запах гноя и слизи, которыми бы мой аппендикс ознаменовал свой взрыв. Лечить было бесполезно, вырезать не возможно, и оставалась лишь ждать, тихо думая о скорой, неминуемой смерти, а порой, в моменты неизвестно откуда появляющегося энтузиазма, о вариантах спасения, о чуде, которое решит сохранить мою жизнь, о том, что если уж не обезболивающее, и не хирурга, то хотя бы скальпель, упадет, в качестве последнего подарка, мне с небес. Я ждал, терял силы, не стараясь их ни откуда почерпнуть, поскольку давно уже утерял все, даже самые маленькие, способные случайно, без моего ведома затеряться в уголках моей души, крупицы надежды на спасение. Я перестал верить, что наступит тот день, когда я посмотрю в глаза единственному человеку, в чьем существовании, я бы не сомневался. Ту, которую я бы видел, потому, как она не была бы для меня прозрачна, не была бы видна мне насквозь, та, в чьих глазах отражался бы мой образ, та, которая всегда была и в моих зрачках. Я жаждал ее появления, я вожделел ее прикосновений, но, как я могу сказать сейчас, когда все это уже лишь история, я жаждал доказательства своего существования, я хотел подтверждения своей реальности, мне нужно было, чтобы появился хоть кто-то, кто бы увидел меня таким, какой я есть, мне нужно было подтверждение моего существования. Теперь, я могу признаться, что по сути дела мне было не важно, кто бы это сделал, кто бы сказал мне, что я есть и, что, я есть то, что я вижу в зеркале. Тогда моим желанием ее появления, была не истинная потребность в ней, та, которая бы могла повернуть наши пространства и времена так, чтобы мы пересеклись, а лишь моя недостойная и культивируемая в тот период, жалость к себе.