Андрогин…

Элькинд Эстер

«Тоня, моя букашка!» – это равнялось бы словам: «Я признаюсь в том, что я маленький, закомплексованный извращенец, способный лишь дрочить под собственный мысли о том, как он когда-нибудь, а точнее, как он, когда-то, потому как мысли таких существ как я, это не мечты, потому как мечты, даже самые казало бы несбыточные, имеют претензию на их воплощение. Мысль в прошлом, так, словно это уже случилось, вранье, в которое, рассказывая историю который год, сам начинаешь верить. Я признавался, – я дерьмо, а дальше, можете смотреть на то, как

я буду вонять, наслаждаясь собственным зловонием, ежели вы, способны получать удовольствие от такого зрелища, а ежели вам хватит смелости признаться в том, что вы «старомодны» и «консервативны», то можете и отвернуться и не смотреть на то шоу, которое я устраиваю, прежде всего, для себя, а о зрителях думаю, лишь со сладострастной мыслью о существовании подглядывающих. Они могут быть, а могут и не быть, это не слишком важно, потому как мысль об их возможном существовании, или, что еще более интригующе, возможность их появления в любой момент, заставляет сердце биться чаще, а глаза сильнее блестеть.

– Тони, ты знаешь, что… – я сделал паузу, наслаждаясь заполняющим зрачки Тони любопытством, смешивающимся постепенно с вожделенным волнением и детской, чистой радостью, – тот актер… – Я посмотрел на Тони, словно выстрелил из лука, повесил его своими стрелами на противоположенную стену, страх, восхищение, радость, доверие, – вот что зарождалось в сердце Тони, осеменяемое моим взглядом.

– Тот актер, как же его зовут, не помню… Ах да, Киану Ривс… слышал о таком? – Я не дал ему ответить, – он безумно похож на тебя! Ты знаешь об этом?

Я ждал, наслаждаясь, как Тони медленно, постепенно, под полным, абсолютным моим контролем, превращается в пластилин в моих руках.

– Нет, – смутился он, – Мне никогда ни кто не говорил, что я похож на Киану Ривс…

Он хотел что-то еще сказать, все тем же оправдывающимся тоном, но я перебил его, желая «побыстрее кончить», пусть и в угоду качеству, но слишком уж поза была картинная.

– Нет! – возмутился я, демонстрируя максимум нежного негодования, того, которое возникает у родителей, когда их ребенок делает что-то, что он не мог не сделать, но, что не правильно. Опыт же этого поступка обязательно должен быть, как часть той закалки, без которой человек не может вступать в жизнь. И вот он, долгожданный поступок, после которого можно сказать, – «никогда так больше не делай, вот ты и почувствовал, что это больно! А мы тебя предупреждали!» – делаю вид, что они ругают своего малыша, родители.

– Никогда, слышишь меня! – я понизил голос, практически перейдя на шепот, – Никогда не говори, что «ты похож»! Ты, Тони, ты ни на кого не похож…

Тони недоуменно смотрел на меня, пытаясь понять, хорошо или плохо то, что он только что услышал.

Удовольствие стало уменьшаться. Тони был слишком глуп, предсказуем, прост. Мне стало даже как-то не по себе, уж слишком все шло по моему сценарию. А мне так хотелось, немного импровизации…

– Ты, ни

на кого не похож! Запомни это! Это важно! – еще пауза, оттянуть момент удовольствия перед самой развязкой, – Похожи, Тони, могут быть, лишь на тебя! Киану Ривс похож на тебя! Ты на него нет, а вот он, – да! – я замолчал, ожидая ответа Тони.

Он не понимал, о чем я ему говорил, но поскольку в моей фразе не чувствовалось даже в малейшей возможности, что он может не понять мое высказывание.

Тони чувствовал, что я допустил его в какое-то пространство, куда попасть он мог лишь много лет спустя, лишь тогда, когда дослужится до этой части, достигнет лишь тогда, когда радость от достижения, даже не будет настолько сильной, потому как слишком долгое ожидание наслаждения и вожделение оного, убивает во многом радость от достижения удовольствия. Тони чувствовал, что я дал ему ощутить кайф от удовольствия, о возможности ощущения которого, он мог лишь мечтать, и не сейчас, а лишь когда-то тогда, когда мечта будет практически мертва.

Тони чувствовал, что не имеет право разочаровать меня, он просто не мог позволить себе, не понять то, что по, как ему казалось, а точнее, как я его заставил почувствовать, ощущению, я ему доверил.

Я смеялся, громко, оглушительно, про себя. Я смеялся, с горечью, так, как смеялся бы клоун – пессимист. Я смеялся, не над Тони, не над ситуацией, и даже не над собой, я смеялся просто потому, что мне казалось, что смех, это именно то, чем мне следует заполнить пространство в данный момент.

Тони качал головой, делая вид, что он все понимает.

«Понимать нечего, Тони!» – сказал я ему про себя.

– Тони, ты уникальный! – я встал с кресла и приблизился к нему. Он смотрел на меня, вплотную, его карие глаза, заполненный наркотой, были уже отданы мне. Я чувствовал, как держу его взгляд в своих руках, и стоит мне лишь сомкнуть ладони, и он, ничего не увидит, кроме черной вечности, которой буду для него я.

Я приблизился к губам Тони. В нос мне ударил легкий аромат смеси кофе и абсента, я слегка уколол губы о его, несколько дней не бритую, но колючую как-то по-детски, щетину, сухие, растрескавшиеся от холода, наркотиков и вечных поцелуев губы.

– Тони! Ты потрясающий мальчик! – прошептал я ему, практически прикасаясь своими губами к его, так, словно вдыхал в него жизнь.

– Поцелуй меня! – попросил Тони.

…

Герберт взял меня за руку и завел в подъезд. Когда мы оказались одни в темном, холодном, сыром помещении, он быстро и как-то слишком нервно обнял меня за тали, чуть выше, чем это даже положено и, прижав к себе, прильнул к моим губам своими жалкими, но, как мне показалось, мокрыми и липкими, губами. Он словно собачка неистово облизывал мое лицо, словно пытался растопить его, будто я была Снежной Королевой…