Ангел-хранитель

Глебова Ирина Николаевна

– Мадемуазель Элен, судя по всему, девушка очень сдержанная. Смотрела простодушно или отводила взгляд, отвечала: «Да», «Нет», «Спасибо», «Хорошо»… Мать спрашивает сына: «Ты, Андрюша, надолго к нам? Хоть переночуешь?» А он с многозначительностью в голосе отвечает: «Может быть… Это от многого зависит…» – и вновь взгляд в сторону девушки.

– Это что, все Саша рассказывал? – удивился Викентий Павлович. – Именно такими словами?

– Именно такими! У него, наверное, наследственная наблюдательность и умение делать выводы.

– А еще и чувство юмора, – добавил Бородин.

– Нет, Викентий, ты слушай дальше! Потом, после полдника, они пошли гулять в сад. Мальчики с гувернанткой впереди, а молодой Коробов шел сначала рядом с матерью, сзади. Потом нагнал их,

пошел рядом с мадемуазель, стал ей что-то говорить и взял за руку. Саша изо всех сил старался не прислушиваться к его словам. Но когда девушка ему ответила, это он слышал – к большой своей радости.

– Что же она такое сказала?

– Знаешь, – улыбнулась Люся, – мне и самой понравилось. Если Саша все правильно расслышал, то выходит так… Она руку не отняла, но очень спокойно ответила: «У вас мягкая и влажная рука. Наверное, характер капризный, изменчивый». Он, наверное, сжал ее руку, и очень сильно. Сказал: «А если так? Я ведь этой рукой норовистых кобыл обуздываю!» Она сильно побледнела: «Думаю, вы преувеличиваете. Вряд ли таких уж и норовистых…» Тогда он отпустил ее руку и быстро вернулся к матери. А Саша видел, как девушка незаметно потрясла рукой и подула на нее – наверное, ей было больно.

– Вот тебе и «мадемуазель Элен», Аленка! Я уже говорил: сразу она мне понравилась. Не простая девушка, ох не простая…

В беседку вошел Максим. Он принес горячий самовар, а остывший хотел унести. Но Людмила остановила его:

– Оставь, Максим, садись с нами почаевничай.

– Садись, Максим, – попросил и Вадим Илларионович. – Ты давно не составлял нам компании.

Максим кивнул и присел на свободный плетеный стул, налил себе чаю. Викентий Павлович последовал его примеру и, опорожнив очередную чашку, сказал, откинувшись в кресле:

– Дорогие мои местные жители, помогите мне в одном вопросе. Сегодня я узнал, что есть в здешних краях одна достопримечательность. Ее знают якобы все. Это колдунья по имени Сычиха. Знаете?

– Еще бы, – сразу ответил Максим. – Кто же не знает Сычиху с хутора Дурдово!

– Этот хутор еще «хутором колдунов» люди называют, – подхватил Вадим Илларионович. – Верно, достопримечательность наша. И, хочешь верь, хочешь не верь, Викентий, а женщина эта и в самом деле колдунья. Ведь она и все те хуторяне оказались здесь не случайно.

– Чувствую я, здесь имеется своя легенда?

– Истинная история, но очень похожая на легенду, – согласился Бородин. – Хочешь услышать?

– Обязательно!

– Расскажу с удовольствием. Я в свое время интересовался, в архивах копался, выписки делал… Больше трехсот лет назад в Москве, среди знатных боярских фамилий, получила распространение друидическая религия кельтов. Время было, с одной стороны, суровое, с другой – дикое. При царе Иване Грозном жестоко расправлялись с колдунами, ведьмами, но и фанатичная вера соседствовала с фанатичным суеверием. Демоны, обуревающие самого царя, то безжалостно изгонялись, то брали над ним верх. Вот тогда-то один из бояр, по фамилии Сураев, женился на знатной француженке родом из Бретани, она оказалась друидкой. Их сын, Антоний, с молоком матери впитал друидизм и уже в молодые годы стал жрецом и собрал вокруг себя учеников и соратников… Вроде бы, побывал и в Индии, кое-что в свои верования привнес и оттуда. Но в главном остался друидом. В друидической религии много интересного. Друиды, как никто, способны проникать в природу вещей, отождествлять себя с растениями, животными. Сами оборачиваются животными, могут становиться невидимыми, управляют стихиями – громом, молнией, ветрами… Я, дорогие мои, вместе с вами могу над этим скептически поулыбаться, я ведь человек образованный, и медик к тому же. Если говорю так, то не потому, что верю во все, а передаю то, что о друидах говорили. Но, должен вам заметить, не от всего следует отмахиваться. Есть, есть в этом нечто… впрочем, я продолжаю.

Друидическая религия довольна жестока. В ней практиковались человеческие жертвы богам. А еще в друизме сильно развито стремление к власти. К счастью друидов, шло уже правление Федора Иоанновича, а при

нем таких жестоких репрессий, как при его батюшке, уже не проводилось. Всех московских друидов – а их оказалось шесть или семь семей – выслали сюда, на поселение в село Починки. Здесь, в округе, было расположено несколько больших государевых сел, где селились вышедшие в отставку мелкие служилые люди. Они никогда не были крепостными. Вот к ним и приписали высланных опальных бояр. Их хоть и лишили боярского звания, но все же – роды знатные, в крепостные их не отправили. Однако они не захотели жить вместе с «мужиками», в самом селе. Поселились все вместе отдельно, немного дальше, образовав хутор.

– Скажи, Вадим, потом эти служилые люди стали однодворцами?

– Да, где-то через век потомки служилых людей, ставших крестьянами в государевых селах, были названы однодворцами. То бишь такая как бы прослойка между крестьянами и мелкопоместным дворянством, более близкая именно к дворянству. Да вот, наш Максим сам из однодворцев, из села Игумново, которое всегда было государевым селом.

– Так ты почти дворянин, Максим? – спросил весело Викентий Павлович. – Где же твое родовое имение?

– Omnia mea mecum porto, – ответил Максим и, хитро усмехнувшись, перевел: – Все свое ношу с собой.

Петрусенко захохотал:

– Я так и знал, что латынь для него – не загадка. Точно знал!

– И все-таки, Максим, – Людмила ласково тронула его руку. – Игумново ведь совсем близко, а ты туда никогда не ходишь. Никого из родных не осталось? Или это связано с твоей печальной историей?

– Ах, – Максим махнул рукой. – Чего уж там… Вот вы, Викентий Павлович, давеча интересовались… А все это проклятое однодворство! Очень моя мамаша гордилась своим положением – как же, почти дворянка! А Глаша моя из бывших крепостных крестьян, да еще бедна была, как церковная мышь, да сирота – с бабушкой жила. Мы тогда совсем молодые были, я чуть ее постарше. Но к той поре с девками хороводил вовсю. Не знаю, что они во мне находили? Говорили: красивый, сильный, своевольный… В общем, липли ко мне – не из хвастовства говорю, а чтоб вы поняли. Я легко ко всему относился. Чего там! Сегодня – одна, завтра другая – гуляй, пока молодой! А потом однажды увидел Глашу… До того не обращал на нее внимания: жила на окраине села, подросток-оборвыш. И вдруг увидел… Худенькая, гибкая, глаза огромные, синие, словно в душу заглядывают, и такие – добрые, ласковые, теплые… Волосы русые по пояс, пушистые, мягкие… Что говорить, обо всем забыл, обо всех – только ее видел, только с ней рядом хотел быть каждую минуту! И она, оказывается, давно меня любила. Быть бы нам счастливыми, да только мамаша моя на дыбы встала – нет! Невесту мне богатую присмотрела. А я знаю одно – или Глаша, или в петлю! Так почти и вышло. Мамаша моя не только меня в петлю сунула – в солдаты дала забрить, но и Глашу сгубила. Я потом уже узнал, когда вернулся в село через много лет, что она дитя наше носила, к мамаше моей ходила, а та ее выгнала. Бабушка у нее скоро померла, а она ушла – и как сгинула.

– Ты искал ее?

– Искал, как мог. Вон Вадим Илларионович помогал мне.

– Да, верно, – подхватил Бородин. – Кое-что мы узнали: училась недолго в Серпухове в училище белошвеек, но была изгнана по причине беременности. А дальше – никаких следов.

– И что же, Максим, – спросила Людмила, – ты с тех пор со своей родней не знаешься?

– Не знаюсь. Папаша мой был человеком неплохим, да только безвольным. Он уже умер. А мать и братья живы, но мне они уже не семья. Моя семья здесь, в «Бородинке».

– А любовь свою, как я вижу, ты не забыл? – Петрусенко пытливо глядел на Максима.

– Иногда мне кажется – никогда ее уже не найду. А иногда – вот-вот встречу. И ребенка нашего. Сын ведь или дочь где-то есть у меня… – Максим вздохнул, но потом улыбнулся и добавил: – Contra spem spero…

– Надеюсь вопреки надежде, – перевел вместо него Петрусенко.

Максим, наверное, все-таки немного жалел, что так разоткровенничался. Он повернулся к Бородину:

– Вадим Илларионович, вы так интересно рассказывали о колдунах, а я вас оборвал.