Ангел, летящий на велосипеде
Шрифт:
Возможно поэтому осенью 1924 года она решила поступить в студию ФЭКС под руководством режиссеров Григория Козинцева и Леонида Трауберга.
ФЭКС - это Фабрика эксцентрического актера. В переводе на общепонятный язык что-то вроде расширенного воспроизводства людей, умеющих то же, что их товарищи.
Участники любой дружной компании стремятся походить друг на друга. А вот в кинокомпании это еще и такое требование: если уж ты назвался фэксовцем, то просто обязан фехтовать, быть гимнастом и акробатом.
«Наши молодые режиссеры, - писала Лютик, - были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, очень требовательны к ученикам
Другой судьбы, не под руководством Козинцева и Трауберга, для студийцев быть не могло. И грустить им позволялось только на общие с товарищами темы. Правда, после поступления в студию времени на постороннее не оставалось.
Словом, в Лютике много чего соединялось.
Она была «чертовски компанейской девушкой», лучшей ученицей по «боксу» и «американским танцам».
А могла промчаться мимо - этакий ангел, летящий на велосипеде, носитель данного ей свыше «ощущения личной значимости».
И в стихах ее преобладали крайности: то какие-то превосходные степени, а то, напротив, тишина.
Вот, например, она рассказывает о своей тревоге:
Как твердо знаю я, что не во мнеОчарование и встреч, и расставаний,Угадываю с ужасом заранее,Кто имя это проклянет в огне…Все тяжелей запутываюсь в жизни,Все старше бедная, усталая душа,Когда смеюсь, отчаяньем дыша,Бросаемой безвольно укоризне.И только молодость, лишенная любви,Трепещет в непростительной надежде,Что смерть близка, но подойдет не прежде,Чем скажешь милому, прощаясь: позови!А это, напротив, стихотворение умиротворенное, написанное в редкую минуту согласия с собой:
Ущипнул мороз исподтишкаМне совсем не больно, не обидно,Только жалко, что уже не видноРозовато-медного кружка.Звонкие, задорные слова…Справа тоненькая белая подковка…Ты мне поднял воротник неловко,Оглянулся… и поцеловал.Кстати, ни этих и никаких других своих стихов Лютик Осипу Эмильевичу не показывала. Слишком сложны и не выяснены были их отношения, чтобы быть настолько откровенной.
Впрочем, случались у поэта и его подруги часы тихих бесед.
Как далеко заходили их разговоры?
Всего сказать невозможно, но крайнюю точку обозначим.
Существует такая косвенная улика.
В возрасте трех-четырех лет Лютик сфотографировалась
На девочке белая шляпа с широкими полями. В таком наряде легко представлять себя принцессой на горошине, капризничать, требовать чего-то невозможного.
Лютик предпочитала невозможное не требовать, а воображать. Благо в кабинете отчима есть огромная тахта. Вот где простор для фантазии: «…иногда тахта изображала корабль в открытом море, иногда - дом и сад для моих медведей (в куклы я никогда не играла)».
На фото она мило улыбается и нежно прижимает к себе игрушечного медвежонка.
Получается, что Осип Эмильевич все знал. и о фотографии, и о тахте, и о ее играх. Даже об игрушке, чуть ли не главном друге царскосельских лет, она ему рассказала.
Так медвежонок стал частью триединой формулы, которую вывел Мандельштам.
В стихотворении «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» он увидел ее человеком, не ушедшим от прошлого, но сохранившим его в себе.
Вот откуда эти «Дичок, медвежонок, Миньона» - девочка, девушка и женщина в одном лице.
Поэт безусловно чувствовал в ней нераскрывшуюся до конца способность к покою.
Сначала он сказал о «сухих валенках», а через десятилетие о «Шуберте в шубе», то есть о тишине, выраженной с помощью музыки.
И еще в этом стихотворении он называл Шуберта талисманом, а значит - спасением и надеждой.
Мы уже сказали о ребенке с любимой игрушкой, а теперь поговорим о другой крайности.
С точки зрения Осипа Эмильевича, даже после смерти Лютик существовала как беззаконная комета. Возможно, ему представлялась та дама, что летала по небу с помелом.
И твердые ласточки круглых бровейИз гроба ко мне прилетелиСказать, что они отлежались в своейхолодной стокгольмской постели.Ко всему прочему, она казалась ему воплощением огня.
Даже обсуждавшаяся ими обоими женитьба связывалась для него с огнем.
Помните «подсвечник, богато оплывший стеарином» и «белую корку, нежную, как подвенечная фата»?
Вскоре он скажет и о пожаре.
Уже выгоняет выжлятник-пожарЛинеек раскидистых стайку…Вот почему в тридцать пятом году Мандельштам написал не одно, а три стихотворения.
Сперва - два, а потом - еще четыре строчки, названных комментаторами дополнением.
Никакое это не дополнение, а - эпилог!
Если первые два - теза и антитеза, то последнее, конечно, синтез.
Здесь говорится о том, что помимо двух Лютиковых ипостасей - тишины и скандала - существуют еще и ночи.
Римских ночей полновесные слитки,Юношу Гете манившее лоно…Почему «ночи» оказались в одном ряду с «лоном»? Не имеют ли они отношения к чужим перинам, от которых Мандельштам бежал по Таврическому саду?