Ангел, летящий на велосипеде
Шрифт:
Самое обидное заключалось в том, что написанное он обсуждал с Надеждой Яковлевной. Даже сейчас он не мог обойтись без ее оценок… Вот так он уходил от жены, время от времени возвращаясь к ней за советом или комплиментом.
К тому же стихотворение «Жизнь упала, как зарница…» он наговорил на граммофон. И без того хватало соглядатаев, а тут прибавились слушатели пластинки. Теперь и они были в курсе того, что должно быть известно лишь двоим.
Нельзя сказать, что Осип Эмильевич совсем не проявлял решительности. В конце концов он даже снял номер в «Англетере». Правда, когда он это сделал, история была практически завершена.
Даже
Зачем он устроил ужин при свечах? Почему во время последнего свидания вставал на колени? Для чего записал на пластинку свое любовное обращение?
Какие-нибудь дикие выходки она приняла бы с большим смирением, чем эти дары.
Вспоминая о поэте, Лютик с удивлением отмечала свое участие. Странно, что все это происходило не с кем-то из приятельниц, но именно с ней.
«Вся эта комедия, - писала она, - начала мне сильно надоедать. Для того, чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую…
Однажды он сказал, что хочет сообщить нечто важное и пригласил меня, для того, чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя сделать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Я ответила, что буду. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином. Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить и т.д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил все это в моей комнате к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к ней с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться».
Лютик настолько рассержена, что узнать поэта в ее описаниях практически невозможно. Может быть, только фраза: «извозчики - добрые гении человечества» - свидетельствует о том, что это он.
Вот так же она в роман «Последние» прорвалась лишь с двумя настоящими репликами. Все остальное - это неприязнь ее бывшего мужа и его стремление свести счеты.
Существует еще один мемуар об их свиданиях. В общем-то, какой мемуар - несколько строчек в его стихотворении. И все-таки гостиницу узнаешь сразу. Как видно, это та ее сторона, откуда открывается панорама Исаакиевской площади.
Отчего-то Осип Эмильевич был уверен, что и после смерти воспоминания об этих встречах по-прежнему с ней:
На мертвых ресницах Исакий замерз,И барские улицы сини.Шарманщика смерть и медведицы ворс,И чужие поленья в камине.«Англетер» был для Мандельштама не случайным обиталищем. Настолько не случайным, что он, кажется, интересовался его историей.
УжеПочему земной шар именуется «меблированным»? Не потому ли, что прежде в этом здании находился доходный дом с коридорной системой и меблированными комнатами?
И упоминание о пожаре скорее всего связано не только с ощущениями погорельца, враз лишившегося своего богатства, но и с конкретными обстоятельствами. Возможно, поэт где-то прочел или услышал о том, что бывший хозяин дома А. Д. Львов имел к огню непосредственное отношение: он руководил пожарным кружком и даже написал книгу о пожарных командах.
Кстати, о каких «линейках» идет речь? Как всегда у Мандельштама, следует сверяться не в словаре, но в соседнем произведении. Схожую картину поэт изобразил в «Египетской марке». В стихотворении памяти Лютика горит «Англетер», а здесь демидовский дом на Невском:
«За несколько минут до начала агонии по Невскому прогремел пожарный обоз… Воинственные фиоритуры петушиных пожарных рожков, как неслыханное брио безоговорочного побеждающего несчастья, ворвались в плохо проветренную спальню демидовского дома. Битюги с бочками, линейками и лестницами отгрохотали, и полымя факелов лизнуло зеркала…»
Как в каком-то назойливом сне, видение пожара возвращается несколько раз. И в том, и в другом случае речь идет о зеркалах на лестничной площадке. Опять появляются «линейки»: в стихотворении они именуются раскидистыми, а в повести упоминаются вместе с пожарными бочками.
Значит, автор книги «Городские пожарные команды» в этой цепи ассоциаций - не последнее лицо. Ведь здесь говорится не об обычных многоместных дрожках, но об особых пролетках, оснащенных специальным инвентарем для тушения пожара.
Впрочем, дело, конечно, не в пожаре и даже не в гостиницах. Все это только внешние поводы для того, чтобы нарисовать картину очищения в огне, превращения хаоса в гармонию и музыку.
В «Египетской марке» поэту слышится Верди:
«…в потускневшем сознании умирающей певицы этот ворох горячечного казенного шума, эта бешеная скачка в бараньих тулупах и касках, эта охапка арестованных и увозимых под конвоем звуков обернулась призывом оркестровой увертюры. В ее маленьких некрасивых ушах явственно прозвучали последние такты увертюры к Duo Foscari, ее дебютной лондонской оперы…»
А в стихотворении «На мертвых ресницах Исакий замерз…» - Шуберт:
Площадками лестницразлад и туман,Дыханье, дыханье и пеньеИ Шуберта в шубе застыл талисманДвиженье, движенье, движенье…Непредвиденные тратыКак известно, весь быт Мандельштама легко умещался в старом чемодане, корзине и нескольких коробках. Тем удивительней этот гостиничный номер с камином, медвежьей шкурой и столом со свечами.
Дело не только в обстановке, но и в возможностях. Их было значительно больше, нежели встреч.