Анка
Шрифт:
— Да вот… работаю я с вами три с лишним года и всегда вы меня в постель гоните. А сами-то вы когда-нибудь отдыхали? Небось, по трое суток не отходили от операционного стола.
— Голуба моя! — воскликнул профессор. — То ж было жаркое времечко.
— Правильно, Виталий Вениаминович. А теперь у нас мало больных и уставать не от чего.
Профессор покачал головой и опустился на стул, положил руки на колени. Ирина смотрела на его длинные пальцы и думала:
«Не счесть, сколько тяжелораненых солдат и офицеров, казалось безнадежных, спасли
— Так вот, Иринушка, — заговорил профессор, — наши войска выходят к Одеру. Скоро конец войне.
— Это по всему видно.
— Через три-четыре месяца и на этом этаже снова станут полноправными хозяйками роженицы. В горкоме партии и горздраве уже шла речь обо мне. Думают назначить главным врачом городской больницы. Вы, я знаю, до войны работали в родильном доме. Как же вы решите: останетесь здесь или…
— Нет, Виталий Вениаминович, здесь я не останусь. Уеду.
— Куда?
— В Приазовье. Меня приглашают на Бронзовую Косу.
Профессор откинулся на спинку стула, с изумлением глядя на Ирину.
— Кто приглашает? Куда? На какую косу?
Ирина подала ему письмо.
— Читайте.
Писала Анка:
«…мы все ждем твоего приезда, милая Иринушка. Уверены, что тебе понравится здесь, и ты останешься у нас. Кстати, нашему медпункту требуется такой, как ты, работник. Ведь война еще продолжается и люди ой как нужны. Приезжай. Ждем».
Профессор положил на стол письмо и задумчиво уставился на окно, за которым выплясывала январская метель, залепляя снегом стекла. Ирина спросила:
— Вспомнили?
— Да, да…
Профессор с хитринкой посмотрел на Ирину.
— Значит… вы поедете туда по велению сердца?
У Ирины запылало лицо, зарделись уши, и она, опустив глаза, прошептала:
— Да, по велению сердца…
— Но у него Анка. Жена.
— Я удовлетворюсь тем, что буду каждый день видеть его… Жить рядом… А их семейного благополучия я не нарушу.
— Верю в вашу чистую душу, Иринушка. — Он помолчал и спросил осторожно: — А если и его потянет? Тогда как быть?
— Нет! — тряхнула головой Ирина. — Он честный человек и любит Анку. О моих же чувствах к нему никто не узнает.
— Да-а-а, — вздохнул профессор. — Я понимаю вас, голубушка. Что ж, напишите им, что вы приедете. Но… — он подумал и досказал: — не раньше мая.
— Я так и напишу, Виталий Вениаминович, — улыбнулась Ирина. Щеки ее порозовели, в глазах заиграли синие искорки. — А сейчас пойду отдыхать.
— Вот это мне нравится! — засмеялся профессор и вышел.
Море курилось…
Так часто бывает в жаркие июльские дни. Ночью пройдет тихий теплый дождь. К рассвету небо очистится от туч. Спокойная морская гладь похожа на тусклое зеркало, огромное и выпуклое. И только у самого берега
Море дышит спокойно и ровно. Но еще до первого луча солнца оно начинает дымиться и в какие-нибудь десять-пятнадцать минут весь морской простор заволакивается непроглядным туманом. И тогда на судах, курсирующих по морю, неумолчно и тревожно ревут сирены, предупреждая столкновения, а на рыбацких баркасах зажигаются фонари. Но так бывает и зимой…
Стоял январь — морозный, студеный, скованное льдом море начинало куриться. На подледном лове были обе бригады — Панюхая и Краснова. Дед Панюхай вышел из палатки, подбросил сена лошадям, привязанным к саням, и повел вокруг себя прищуренным взглядом. Шквальный ветер, налетавший с севера, подхватывал мелкий сыпучий снег и то взвихривал его, то гнал по льду, наметая сугробы.
«Тримунтан бедой грозится», — с тревогой подумал Панюхай. Он отдал распоряжение своим старикам собираться и позвал Краснова:
— Михаил Лукич! А, Лукич!
— Что случилось? — отозвался из соседней палатки Краснов.
— А не пора ли нам сматываться? Море начинает куриться. Давай приказ своей бригаде.
Краснов, сбив с головы ушанку, высунулся из палатки. Ветер свирепел, сек по лицу колючим снегом, встряхивал палатки.
— Эге! — Краснов взглянул на помутневшее небо и напялил на голову ушанку. — И берега не видно.
— Сматываться надо, сказываю, — торопил его Панюхай. — А то и нас в этой карусели закружит.
— Ладно, Кузьмич. Запрягай лошадей, а я кликну рыбаков, будем сети выбирать.
Но рыбаки сами покидали палатки и уже бежали к бригадиру. Краснов замахал руками, крикнул:
— Стой! Свернуть палатки.
Пока рыбаки собирали палатки, Панюхай и еще один возница запрягли лошадей и подогнали сани к прорубям, где стояли сети. В ту же минуту подоспели рыбаки, бросили на сани свернутые брезенты и тюфяки, набитые соломой.
— Ломай перетяги, — скомандовал Краснов.
В первой сети, выброшенной на лед, оказалось центнера два леща. Рыба тут же задыхалась и коченела, превращаясь в ледяшки. Панюхай, укладывая ее в сани, беспрестанно бубнил, позабыв о надвигавшейся беде:
— Вот это чебачок… Один в один… Знать, не зря потрудились, рубили лед…
Рыбаки тянули вторую сеть. Мороз крепчал, верхняя основа сети покрывалась наледью, выскальзывала из рук.
— Тяжеловато, а? — улыбнулся в заиндевелые усы Краснов, предвкушая богатую добычу. — Кузьмич! Давай на подмогу.
— Иду! — откликнулся Панюхай, накрывая брезентом рыбу в санях. — А ну, старая гвардия, подмогнем?
— Подмогнем, — и старики направились к проруби.
Все чувствовали, как в сети судорожно билась рыба, и налегали дружнее. Панюхай скользил и падал на лед. Рыбак, помогая ему подняться, шутил: