Анка
Шрифт:
— Верно.
— То-то, Гришака, — самодовольно улыбнулся Панюхай, взбивая подушку. Но прежде чем лечь, он вынул из кармана зеленую бархатную коробочку, открыл ее, полюбовался чистым сиянием золотых часов и спрятал коробочку под подушку.
— Ты что, Кузьмич, сквозь крышку часов видишь циферблат? — спросил Васильев. — Так скажи, который час?
— Не дури, Афанасыч, — зевнул Панюхай и блаженно растянулся на нижней полке. — Часы не для того дарены Народным Комиссаром, чтоб крышкой хлопать.
— А для чего же?
— Для памяти. А время мы и так угадываем —
И в концлагере, и в больнице Таня часто вспоминала Соню. Она хорошо помнила день перед отправкой невольниц из Мариуполя в Германию, душный, битком набитый вагон, в котором люди задыхались и умирали стоя, так как не было возможности даже присесть на пол, Франкфурт-на-Одере, где раздевали донага советских женщин и девушек и продавали их в рабство, и мрачные дни батрачества у фрау Штюве, плеснувшей в лицо Соне кипящим молоком и ослепившей молодую красивую девушку. Все помнила Таня, а вот откуда родом Соня и ее фамилию забыла. Много думала Таня, до боли в висках напрягала мысли, пытаясь вспомнить название родного города и фамилию Сони, но все ее попытки были тщетны…
Пассажирский поезд весело бежал на юг. Таня сидела у окна, слегка покачиваясь. Мимо вагона проплывали разрушенные железнодорожные будки и разъезды. Уже остались далеко позади Серпухов, Тула, только что миновали Орел. Когда поезд подходил к следующей станции, бойкая молодая проводница объявила ее название. Таня, задумчиво глядя в окно, никак не реагировала на выкрики голосистой проводницы. Но когда до ее слуха донеслось звонкое короткое слово:
— Курск!
…она вздрогнула и сердце ее радостно затрепетало.
— Кому сходить, граждане, приготовьтесь! — предупредила проводница, быстро проходя по вагону.
«Курск… — мысленно повторила про себя Таня. — Курск… Ну конечно, Соня из этого города… Теперь я хорошо помню, что она из Курска… Как же я могла забыть это…» — и она заволновалась, то вскакивая, то опять опускаясь на полку.
— Вы тоже здесь сходите? — спросил Таню пожилой гражданин, заметив ее волнение.
— Нет… нет… Мне до Мариуполя… И билет у меня до Мариуполя… — растерянно бормотала Таня, выглядывая в окно, за которым вдали показался город. — Но видите ли… моя знакомая из Курска… Они в этом городе живет.
— Как ее фамилия? — поинтересовался гражданин.
— Не помню… Зовут ее Соней, а вот фамилию забыла… Мы с ней в Германии… батрачили у одной фрау. Ох, и гадюка была наша хозяйка! Она ослепила Соню и отослала ее домой, в Курск, а меня отправила в концлагерь…
— Так эту девушку весь город знает, — перебил Таню гражданин. — Соня Клименкова. Дома она, дома.
— Да что вы говорите! — приглушенно вскрикнула Таня, схватив за руку гражданина. — Жива? Соня жива?
— Жива-здорова. Только она теперь не Клименкова, а Тюленева. Замуж вышла. Хороший у нее муж, он на каком-то заводе механиком работает. Говорят, серьезный парень.
— Соня замужем? — и в глазах Тани вспыхнули голубые огоньки. — Какая радость! Правда, она хоть и слепая,
— Нет, — возразил гражданин, — и не слепая теперь она, а зрячая. Муж возил ее в Одессу, год она пробыла в клинике Филатова. Ее оперировали и вернули зрение.
— Мне кажется, что все это сон… — Таня в изнеможении прислонилась спиной к перегородке, почувствовав во всем теле слабость от радостного волнения. — Как мне хочется повидать ее…
— А вы и повидайте. Это же просто сделать. Сойти с поезда, отметить у начальника станции остановку на билете, а как найти вашу знакомую, я расскажу вам.
— Я так и сделаю, — заторопилась Таня, вытаскивая из-под полки маленький чемоданчик.
Поезд подходил к вокзалу, вернее к руинам, напоминавшим, что на этом месте когда-то стояло красивое здание вокзала, и гражданин сказал Тане:
— Вот мы и приехали. Идемте к выходу, — и они направились к тамбуру, где уже толпились пассажиры.
Беленький опрятный домик с веселыми окнами, в котором жила Соня с мужем и матерью, находился на южной окраине города. Таня легко нашла его. Все было так, как рассказал ей любезный незнакомый гражданин, который простился с нею в центре города: новый, окрашенный зеленой краской, дощатый забор; низкие решетчатые ворота и калитка из штакета; тут же, за воротами, растут два стройных тополя; в глубине двора стоит домик, окруженный молодыми липами, а за домиком — вишневый сад.
Солнце скрылось за далеким горизонтом, когда Таня остановилась возле штакетной калитки. Она увидела во дворе женщину, которая ходила между грядками и неторопливо раскачивала в руках ведерную лейку, дождевыми струями разбрызгивая воду. Она поливала цветы. Особенно много было на грядках нежных распустившихся нарциссов. А там, за домиком, уже окутывались белой дымкой вишневые деревья, и в лицо Тане вместе с вечерней прохладой пахнуло свежестью и медовым ароматом майского цветенья.
— Гражданочка, — тихо окликнула Таня женщину.
Та обернулась, несколько секунд пристально смотрела на Таню, потом медленно опустила на землю лейку и подошла к калитке. Скорбное лицо женщины и грустные, будто застывшие светло-серые ее глаза говорили о том, что она перенесла страшное душевное потрясение.
— Скажите, Соня Тюленева здесь проживает? — спросила Таня.
— Здесь, — ответила женщина. — Я ее мать, — и открыла калитку. — Проходите, пожалуйста. Она там, в комнате, — махнула рукой мать Сони на домик и вернулась к своему занятию.
Соня сидела на диване и играла с ребенком. Она держала его под мышки и то поднимала, то опускала розовыми ножками себе на колени, целовала его ручонки, животик, трясла головой:
— Да родимый же ты мой тюленьчик… Батька твой тюлень, а ты — тюленьчик… Не хочешь? Хорошо. Тогда ты соловей-соловушка…
Ребенок, перебирая слабыми ножками, потянулся ручонками к лицу матери, вцепился в оправу и чуть не сорвал с ее носа темные очки.
— А-а-а, так ты мамку бить?.. Разбойник! Да, да! Ты соловей-разбойник! Вот я тебе! Вот я тебе!.. — и снова осыпала его поцелуями.