Анна Леопольдовна
Шрифт:
Решено было, что власть должна будет принадлежать Верховному Совету, состоявшему из семи лиц; это были преимущественно князья Долгоруковы, еще недавно мечтавшие породниться с императорской фамилией посредством брака юного Петра II с одной из княжон. Ныне Долгоруковы в дав ней уже опале, но тогда они еще оставались в силе и своей волей постановили следующие условия:
1) Императрица Анна будет управлять не иначе как согласно с заключениями Верховного Совета.
2) Она не будет ни объявлять войны, ни заключать мира.
3) Она не будет ни налагать новых податей, ни раздавать важных должностей.
4) Не будет казнить смертью дворянина без явной улики в преступлении.
5) Не будет конфисковать ничьего имущества.
6) Не будет располагать казенными землями, ни отчуждать их.
7) Не вступит в брак
В Митаве будущая императрица согласилась со всеми требованиями. Она вскоре прибыла в Москву, и многие члены Совета и сената полагали, что императрица вполне удовлетворена ограничениями, положенными самодержавному правлению. Она безропотно подписывала все бумаги, представляемые Советом, и показывала, будто охотно покоряется всем условиям, поставленным ей. Также ей повелели не брать в Москву ее любимца Бирона, тогда камер-юнкера. Первое, что она сделала по прибытии в Москву, было утверждение дозволения ей пригласить Бирона в Москву. Он не за медлил приехать. Началась интрига. Сторонникам кондиций всячески давали понять, что подобное ограничение власти императрицы выгодно лишь клану князей Долгоруковых, желающих утвердиться во власти, захваченной ими при Петре II. Вместе с тем исподволь старались возбудить недоверие в низшем дворянстве (которого численность в России велика), уверяя их, что покамест власть будет находиться в руках Верховного Совета, никто из среды этого дворянства не удостоится мало-мальски значительной должности, потому что каждый член Совета норовит раздать лучшие места и должности своим родственникам и прихвостням; так что, собственно говоря, дворянство будет в рабстве у Верховного Совета, тогда как, если императрица будет провозглашена самодержавною правительницей, то даже самому малознатному дворянину будут открыты пути к первым государственным должностям, совершенно наравне с первыми князьями, как это происходило в царствование Великого Петра, когда уважались только истинные заслуги, и что если этот государь и бывал строг, то его к этому принуждали; низшее же дворянство никогда не страдало при нем; напротив, в его царствование оно снова поднялось. Подобные соображения, выраженные кстати, производили, конечно, желаемое действие.
Начались сборища гвардейцев, которые, начиная с офицеров до последних рядовых, принадлежат здесь почти все к дворянству; сотни мелких дворян собирались в домах князей: Трубецкого, Барятинского и Черкасского как лиц, которым они более всего доверяли, и как сторонников императрицы. Наконец восьмого марта указанные князья во главе шестисот дворян отправились во дворец и, получив аудиенцию, стали просить Ее величество о пересмотре некоторых пунктов относительно управления страной. Императрица тотчас приказала созвать Верховный Совет и сенат, причем дворец, когда все съехались, был окружен караулом. Граф Матвеев перед членами сената и Верховного Совета подошел к Ее величеству и сказал, что имеет поручение от всего дворянства империи представить ей, что депутаты Верховного Совета ввели ее в заблуждение, и так как Россия прежде была управляема царями, а не каким-либо Советом, то все дворянство умоляет ее взять в руки бразды правления; таково желание и всего народа, пусть дом Ее величества царствует над ним до скончания веков. Императрица весьма успешно притворилась удивленной и спросила князя Василия Долгорукова, не по желанию ли всего народа подписаны были ею известные кондиции. Депутация дворян тотчас же, упредив ответ сенаторов и верховников, отвечала единодушно: «Нет!». Императрица публично обвинила князя в обмане и приказала ему зачитать вслух все пункты. Дворянские депутаты объявили почти что хором, что ни с одним из пунктов, представленных верховниками, не согласны.
– Тогда эти бумаги лишние, – спокойно объявила императрица. И тотчас добавила, что вступает на престол отнюдь не по выбору Верховного Совета, но по праву рождения, как внучка и дочь царя (ее отец Иван являлся соправителем своего брата Петра; то есть даже наоборот, первоначально именно Петр, как младший брат, являлся соправителем Ивана и лишь затем совершенно затенил его). Далее, как известно, императрица пожелала уничтожить неугодные ей бумаги и в этом была поддержана своей сестрой, герцогиней Мекленбургской… Участь княжеского семейства Долгоруковых была решена…
–
Доктор Сигезбек посмотрел на меня с досадой. Это было неприятно мне; ведь обычно он обращается со мною, как с дочерью, и дочерью любимой. Я тотчас поняла, что стоило бы промолчать. Особенно при легкомысленной Доротее. Кто знает, как она перетолкует мои необдуманные слова и кому в случайной беседе о них расскажет! И что может подумать далее Бирон, если до его ушей дойдет какая-нибудь сплетня, а последнее вполне вероятно. Тем более, что мною уже интересовались в связи с моей перепиской…
– Я не думаю, – с некоторым раздражением начал доктор, – что долгоруковскую клику возможно назвать республиканцами.
– Легко представить себе, что могло бы произойти, не справься императрица с этими бунтовщиками! – поддержала мужа госпожа докторша. – Они свергли бы императрицу, захватили бы власть в стране и немедленно ввергли бы несчастную страну в пучину беззакония! Разумеется, они и понятия не имели о высоких идеалах и гражданских доблестях и добродетелях. Совершенно ясно, что единственной их целью являлась неограниченная власть. Началась бы резня. Сторонники Долгоруковых вступили бы в настоящую войну с людьми, верными императрице…
Я решила, что она права, и что в подобной войне приняли бы несомненно участие и приверженцы принцессы Елизаветы, и сторонники возведения на российский престол юного принца Петра, другого внука великого государя, единственного сына его дочери Анны Петровны. Но в этот раз я положила себе остаться благоразумной и не высказалась вслух.
– И все же это была попытка ограничить самодержавную власть, – заупрямился граф Эрнст.
– Но кто, кто хотел ограничений для императорской власти?! – горячо возражал доктор. – Княжеская клика, единственной целью которой было самовластие, и самовластие беззаконное и ничем и никем не ограничиваемое…
Я подумала, что граф Эрнст упрямится нарочно, чтобы поддержать мнение, высказанное мною… Кажется, я начинаю страдать манией величия; мне чудится, будто в меня влюблены молодые люди, которые вовсе не влюблены в меня. Это касается и Андрея… Тотчас, едва подумала о нем, грудь стеснило болезненно. И чтобы отвлечься от этой боли, тоскливой и пугающей, я задала вопрос:
– А сохранились ли эти самые кондиции, то есть условия, предложенные Ее величеству Верховным Советом?
– Разумно! – одобрил доктор. Я подумала, что он уже простил мне мою необдуманную фразу о «русских республиканцах»; пройдет ведь не так мало лет, прежде чем в России поймут республиканские идеалы. А может быть, и не так много; здесь быстро схватывают и усваивают новое. Но все равно, покамест возможно употреблять выражение «русские республиканцы», лишь иронизируя…
Доктор знал ответ на мой вопрос, но предоставил графу Эрнсту возможность отвечать; наверное, хотел услышать, что же граф ответит…
– Бумаги не сохранились, – отвечал кратко граф, – не сохранились, поскольку были уничтожены Ее величеством.
– Странно, что нет ни вариантов, ни черновиков, – я снова вступила в разговор. – Последующим поколениям придется поверить всему тому, что напишут об этих кондициях мемуаристы…
– …иные из которых будут утверждать, будто видели эти бумаги своими глазами и будто написанное в этих бумагах представляло собой именно самые что ни на есть республиканские требования! – подыграл мне молодой граф…
Не знаю, как другие, но я-то напишу в своих записках именно ту правду, которая мне известна. Правда эта выглядит вот как: все утверждают, что кондиции существовали и были уничтожены императрицей…
Задумавшись, я пропустила новый оборот разговора. Теперь господин доктор говорил об одном из указов Ее величества, касавшихся армии. Впрочем, я уже об этом указе слышала и даже, кажется, писала. Поскольку дело касалось непосредственно его отца, граф Эрнст увлеченно дополнял речь своего собеседника. Вот что следовало из их рассказа. У меня, видите ли, нет ни малейшего желания расписывать в подробностях, как они говорили, какими в точности словами; как жестикулировали, что выражали черты их лиц, и проч. и проч. Кого интересуют подобные писания, тот пусть погружается в чтение занимательных романов, подобных написанному герцогом Брауншвейг-Вольфенбюттельским. А я предпочитаю писать правду – ту небольшую правду, которая мне известна.