Анна на Солнце
Шрифт:
Взор Кольки махнул вдоль густого бурьяна Пустыря. Дед Миша утверждал, что на его территории обитают звероподобные плотоядные мутанты, которых, впрочем, никто из жителей городка отродясь не видел.
Вот дикие свиньи были, это да, это факт, Колька неоднократно их видел. Вот и сейчас одна из них тёрлась рёбрами о рабицу, торчащую из-под земли. Кто-то Кольке говорил, вроде как дед Миша, что по ночам данные животные издавали фосфоресцирующее свечение, так как их шкуры были пропитаны радиоактивными химикатами.
Колька зевнул от будничной монотонной скуки, настолько ему всё тут обрыдло.
В дальнем конце зала, у торца барной стойки, дед Миша потягивал кофе из своей личной литровой банки, слюнявил палец и переворачивал страницы прошлогодней газеты. Его конусная борода отливала густой сединой, лысый поблёскивающий череп усеян пигментными пятнами, а на опылённой физиономии застыли морщины.
Давно жил старик, и казалось, будто всю жизнь он просидел на том самом месте. Никто понятия не имел, сколько ему лет, считали, да сбивались. Но одно было точно известно про него: каждое утро этот хрыч заявлялся в эту чёртову забегаловку, садился у того самого торца у барной стойки и неизменно заказывал литровую банку наикрепчайшего кофе.
– Нонче снова шарахнули, – проворчал старик. – Я чуть портки не замарал. Совести у них нет. Громыхают точно по часам. Ровнёхонько в шесть. Суки.
– Пора привыкнуть, – сказал Колька и зевнул. – Я дрых.
– Везёт же.
Кольке было известно, что деда Мишу терзала фатальная семейная бессонница. На протяжении всего детства у того прослеживалось настолько высокое давление (двести тридцать на сто), отчего пить кофе и кофеиносодержащие напитки ему строго запрещалось, а то он мог бы не ровен час окочуриться от инсульта. И вот к старости лет его давление понизилось до девяносто на шестьдесят, и дабы его нормализовать хотя бы до сто двадцати на восемьдесят, старику приходилось надираться крепким кофе, отчего впоследствии ему пришлось пожертвовать бодрящим сном.
Колька прилип виском к стеклу, растворился в безмолвии, не ощущая ни собственного тела, ни мыслей, ничего лишнего.
Старик поднял на парня поблёкшие глаза.
– Опять ты башку напрягаешь.
Колька тяжело выдохнул.
– Ты когда-нибудь мечтал смотаться в Космос?
Вопрос ошеломил старика.
– Не вижу смысла.
– Как и я. Здесь однообразно и скучно, – сказал Колька и, внюхиваясь, поводил ноздрями. – И здесь бесконечно воняет пережаренными котлетами.
– А там прям манна небесная?
– А если.
Старик пронзил его недоумевающим взглядом.
Колька отвернулся, надышал на стекло, оно запотело, и он нарисовал три солнца в ряд и сразу же стёр рисунок ладонью. Потому что послышалась знакомая лёгкая поступь, сердце учащённо забилось в его груди – и всё его утомление как рукой сняло.
Он украдкой посмотрел на Юльку. Она вышла из кухни с зелёными глазами, пунцовым стыдом на лице, но с удовлетворённой улыбкой. Её русые волосы небрежно забраны в хвост на затылке, а приталенная униформа официантки подчёркивала её сексуально-манящую худощавость.
– Деда, тебе подлить? – спросила Юлька у старика.
На
Колька обляпал девушку взглядом. Его привлекала её грациозная походка от бедра, дробящая улыбка и гугнивый смех. Колька обожествлял её, всякий раз пытался попасться в поле её зрения. Юлька же, в свою очередь, не обращала на него никакого внимания.
Повар Гришка вышиб кухонную дверь ногой, подбоченился, огляделся, полоснул по Кольке холодным взором, будто ржавым тесаком, но резко отвлёкся, поприветствовал старика и обнял со спины Юльку, касаясь губами её мочки уха, и лицо девушки зарделось то ли от счастья, то ли от робости.
Этот Гришка, этот кусок дерьма, работал на полной ставке поваром, хотя ни черта не смыслил в кулинарном ремесле, крутил шашни с Юлькой и славился тем, что Колька точил на него зубы. А ведь этот Гришка под стол пешком ходил, когда Колька принимал участие в Затяжной Бойне.
Когда Гришку исключили из кулинарного училища из-за неуспеваемости, Колька возглавлял Революционный Конгломерат партизан-анархистов и уже полным ходом терроризировал Узурпаторскую систему. Но чем ближе взлетишь к солнцу, тем скорее спалишь свои крылья.
***
Вздрогнул воздух от скрипа несмазанных петель входной двери, и на пороге возникли две фигуры – одна высокая и тощая, другая – тучная и приземистая.
Два друга Кольки – позитивный Серёга и унылый очкарик Сашка – обменялись рукопожатием и бесцеремонно разместились на диванчике. Гадливо скалились, растянули руки на столе.
Сашка тяжело дышал, у него запотевали толстые линзы роговых очков, ему приходилось их часто снимать и протирать носовым мятым платком, который он доставал из заднего кармана оранжевого комбинезона.
На голове у Серёги вихрились огненно-рыжие волосы, чем он отличался от рано лысеющего Сашки, который из-за частого выпадения волос стал себя чувствовать ущербным.
И вот Колька сидел напротив друзей и явно был не рад их приходу. У него помрачнело лицо, сползли вниз морщины, потухли глаза, и высохло горло. Зачем они сюда пришли? Неужели замаливают свои грехи. Не хочу их видеть, подумал он.
Шёл голодный год, и в мире негде было спрятаться от смерти, а эти двое, Серёга и Сашка, входившие в состав Революционного Конгломерата, подсуетившись, в руки Узурпатора сдали Кольку за то, что тот подрывал его неприкосновенную систему. А всё решил ящик порченой тушёнки. После долгих экзекуций Кольку отправили по этапу в Лагерь Смерти, и обезглавленный Революционный Конгломерат рассыпался как карточный домик. Многие приспешники Кольки пробовали создать на фундаменте этой большой анархистской ячейки мелкие сообщества, которые успевали, увы, разваливаться в первые же часы после их формирования, а всё из-за отсутствия найти общий язык. А ушлые Серёга и Сашка облопались тушёнки, проблевались, сняли с себя полномочия анархистов и скрылись в городке Урочище. Каково же было их удивление, когда после смерти Узурпатора вслед за ними в Урочище из пожизненной ссылки по амнистии явился Колька.