Анна Павлова
Шрифт:
Руки остро согнуты в локтях, кулаки плотно прижаты к груди, спина напряглась в немом отчаянии. Вот руки раскинулись, зовя, умоляя, прощая и протестуя.
Вдруг танцовщица закружилась, притаптывая, остановилась, резко нагнулась вперед: руки охватили голову, как у фигур на фризах древних гробниц.
Упала, как падают навзничь в траву, приникая к земле, ища утешения в ясном покое природы. ..
Потом другой образ: девушка, похожая на Весну Боттичелли, играет в мяч. Буколическая сценка, беззаботная юность...
Потом — прелюд. Танцовщица, как прежде, одна. Но кажется, что
У же после первого номера Павлова повернулась, глазами нашла на хорах Фокина. Он был бледен и, чуть наклонив голову, сбычаеь, уперся взглядом во что-то никому не видимое.
В зале между тем молчали.
Господин в белоснежных бакенбардах, сияя орденами, вывел из рядов пожилую даму и, надувшись, повел ее к выходу. В тишине явственно и сухо шуршал шелк ее платья...
Кто-то вдруг язвительно хихикнул и где-то справа, из-за колонны, несмело свистнули...
Тогда, словно проснувшись, Фокин вскочил на ноги, горящим взглядом окинул зал и оглушительно захлопал в ладоши.
Словно только того и ждали. Аплодисменты лавиной покатились с хоров и громом отдались внизу, затопив голоса недовольных...
В антракте Павлова не тронулась с места, тем более, что Светлов до нее не дошел, попадая из одного людского водоворота в другой.
В нестройном гуле голосов вырывались фразы, слова...
— Переворот в искусстве...
— Отвергнут мертвый формализм балета.,.
— Мисс Дункан — это Шлиман античной хореографии. ..
— Блажь, блажь, пустяки! .. Талантливая одиночка — не более...
— По-вашему, это искусство будущего, а по-моему —искусство без будущего...
— Плоско острите, дорогой мой!.. А музыка?
— Что музыка? ! Нет, какое, в самом деле, отношение имеют мазурки Шопена к античной Греции? ..
— А что прикажете делать, античной музыки нет. Все равно, это прекрасно! Она современный художник, она поняла, что нет искусства без тайны, без мистической настроенности...
— Ерунда, какая тут мистика? Непременно вам падо все на свой манер. Она, наоборот, призывает к природе, к свободе и естественности... Гармонично развитое тело славит себя...
Павлова вновь увидела Фокина. Перегнувшись через барьер хоров, он знаком показал, что будет ждать у входа, и она утвердительно ему кивнула.
На улице потеплело — шел снег. Осмотревшись, Павлова увидела поджидавших Карсавину и Фокина.
Не сговариваясь, пошли пешком по Итальянской улице к Фонтанке.
Наконец Фокин заговорил:
— Это хорошо. Какой она молодец! Но это только начало. Надо идти дальше. Впрочем, ей, наверно, нельзя. Ее пластика ограниченна сравнительно с нашей. Мы, балетные, способны на большее. В Эрмитаже вокруг меня оживают, танцуя, картины и статуи всех веков, всех народов. Только как, как добиться права голоса?! В театре хоть голову о стену разбей, никто тебя слушать не станет.
Он зло усмехнулся:
— Разве попытаться в школе? В классе у себя я кое-что пробую.
Карсавина слушала внимательно, не мигая, уставив на Фокина бархатный взгляд.
Павлова смотрела мимо, в пляшущий снег.
Ей все виделась Айседора Дункан: круглое колено натянуло упругую ткань, руки раскинулись, хмельно и торжественно.
Она думала о том, что это прекрасно. Как свободен, естествен каждый порыв, как выразительно' каждое движение, как запоминаются йоды... Фокин прав. Мы способны и так, и больше еще, гораздо... Только почему же плохи пируэты и антраша? .. Кто это там, в зале, сказал: «Гармоничное тело славит себя»?.. В нашем танце еще и иначе... Танец Дункан — как живопись... Можно нарисовать этот снег, ночь, тишину, далее выразить в рисунке музыку ночной метели. И все-таки сама музыка выразит все иначе... Конечно, если, делая антраша, стараться только о том, чтоб ловчей и отчетливей ударить икрой об икру... А если антраша— нота в аккорде, если именно оно необходимо в этой вот фразе, дающей музыку танцу? .. Антраша маленьких лебедей — сверкание капель, поднятых всплеском крыльев, веселым всплеском среди общей тревоги... А снег в «Щелкунчике» — там сразу видишь и слышишь такую вот ночь, как сейчас... И хитон — он тоже хорош не всегда. Юбочки придают легкость, словно ты отрешена от земной тяжести...
«Существуют балеты, производящие впечатление лишь тогда, когда их танЦуют в коротких юбочках, потому что этот костюм лучше всего позволяет выявить легкость и создать иллюзию отрешеяия от земной тяжести. Тюник походит тогда на крылышки бабочки, он трепещет и бьется у тела и гармонически сливается с движениями. Таковы наиболее любимые мною балеты — «Le Cygne», «Le Papillon», «La Flute». К этим иллюзорным танцам короткая юбочка прекрасно подходит. Ритмы получают свое выражение, а изгибы и колыхания тела не задерживаются излишними складками одеяния. Весь вид танцовщицы делается Эфирнее, призрачнее»,— писала Павлова в 1914 году в «Театральной газете».
Но на бумаге она размышлять не любила: получалось не слишком складно.
Следы неустанной работы мысли сохранились во множестве фотографий, где любая поза, порой намеренно небрежная,— плод труда и, конечно, раздумий.
Тогда не умели еще снимать с любых ракурсов, прямо во время танца. Фотограф долго устанавливал модель, примерялся по-всякому, отсчитывал томительные секунды выдержки. И все яге фотографии Павловой создают иллюзию отрешенности от земного притяжения убедительней, чем фотографии многих позднейших танцовщиц.
Работа мысли не прекращалась даже во время недолгих перерывов в поездках. Следы ее сохраВсе тогда в труппе перепуталось. Но то, что выглядело со стороны «бурей в стакане воды», было на самом деле не так уж просто.
Какое там просто, если под впечатлением событий 9 января Павлова собрала вокруг себя в репетиционном зале балетных артистов и «стала критиковать действия войск в воскресенье, произнося различные зажигательные речи и глумясь над офицерами». Так доносил по начальству режиссер труппы Сергеев.