Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

— Всего на несколько минут.

— Анна, милая. Я очень беспокоюсь, что ты проводишь там слишком много времени.

— А я беспокоюсь, что ты явно пробыл там недостаточно, Пим.

Тишина режет, точно ножом, но госпожа Цукерт не обращает на нее внимания.

— Спасибо, Отто, — говорит она приятным мягким голосом. — До завтра. — И улыбается: — До свидания, Анна. — Но уходит, не дожидаясь ответа.

— Знаешь, я ведь тоже умею записывать под диктовку, — говорит Анна. — Помнишь почтовые курсы? Высота строки, полувысота строки, система Гроота. Мы с Марго их освоили.

Разве ты забыл?

Он растерянно моргает. Часто одно лишь упоминание имени Марго его печалит. Бедная мышка, зовет он ее.

— Я бы могла сама за тобой записывать, — Анна не отступает. — Отличная практика для меня, — убежденно продолжает она. — Не всегда же тебе полагаться на свою любимую госпожу Цукерт.

Мгновение Пим с тревогой смотрит на нее. Но быстро приходит в себя и соглашается с Анной, ласково хмурясь в своей излюбленной манере:

— Хм-м. Ну что ж, — в унисон Анне отвечает он, — это очень заманчивое предложение. — Но когда на долю секунды их взгляды встречаются, Анна видит в глазах отца несгибаемую решимость. Ту самую, что помогла Отто Франку выжить в концлагере Аушвиц.

Посуда после ужина вымыта, Ян с Мип ушли на вечернюю прогулку, и Анна находит Пима у окна квартиры на Йекерстраат за книгой. С порога она его рассматривает. Он по-прежнему худ, как тростинка, лицо истончилось, но щеки порозовели. Скользит по страницам неторопливым, ласковым взглядом: на сей раз Гете, не Диккенс. Дым его сигареты легким облачком поднимается к потолку.

Вдруг почувствовав, что дочь наблюдает за ним, он отрывает взгляд от книги.

— Анна?

— Ты знаешь, что она в разводе? — спрашивает Анна.

Выражение его лица не меняется, но свет глаз тут же тускнеет.

— Госпожа Цукерт, — глухо произносит Анна. — Твоя фаворитка… — она собиралась сказать «твоя фаворитка из конторы», но Пим ровным голосом перебивает ее:

— Я понял, о ком ты, Анна. Ответ: да, я знаю, что она в разводе. И не следует за это клеймить ее позором. То, что она расторгла плохой брак, не делает ее плохим человеком.

— Я не о ней, — лжет Анна. — О тебе. Зачем ты это делаешь?

— Что делаю, дочка? Я ничего не делаю.

— Делаешь, — настаивает она. — Делаешь. Все уже заметили. Господи Боже, она зовет тебя по имени!

И тут отец вздыхает. Делает легкую затяжку и бросает окурок в бакелитовую пепельницу Мип: от его сигарет она сделалась закопченной, точно каминная решетка. «Анна», произносит он. Ее имя как вступление. Сейчас начнет учить или проповедовать. Анна, ты не понимаешь, что говоришь. Анна, ты еще ребенок. Анна, не стоит вмешиваться во взрослые дела. Но он говорит:

— Анна, не стану отрицать, что у меня есть некоторые чувства в отношении госпожи Цукерт. И не стану отрицать, что у нее могут — подчеркиваю, могут — быть какие-то чувства ко мне. — Он медлит. Ждет, что его слова услышат. — Ну, конечно, я понимаю, что тебе может быть трудно принять подобную… — Принять что? — … подобную ситуацию, — заключает он.

— Ты понимаешь? — и тут же она дает волю гневу. — Понимаешь, говоришь? Нет, Пим. Я не думаю, что

ты хоть что-то понимаешь.

Отец неловко ерзает на стуле и с шумом вдыхает воздух:

— Ну вот, ты всегда так, — говорит он. — Снова сердишься. Вот и все, что у тебя есть для меня, Аннеке.

— Ну а может, — с горящими глазами, — может, я сержусь потому, что ты предаешь память моей матери.

— Нет! — убежденно заявляет Пим.

— Да. Так и есть. Сколько прошло со смерти твоей жены, Пим? Четырнадцать месяцев? Пятнадцать? Нельзя терять ни минуты. Нужно искать замену на рабочем месте.

— Прекрати! — требует он, закрывая пальцами внезапно вздувшуся на виске вену. — Просто… прекрати!

— Кюглер говорит, что она помогала компании с бухгалтерией еще до войны. Ты еще тогда ее заметил, когда мамы не было рядом?

Отец вскакивает на ноги.

— Я этого не потерплю! — кричит он. — Как ты смеешь такое говорить!

— Она родила тебе двоих детей. Создавала нам уют. Даже в ужасном Убежище над грязным складом — и чем ты ей платишь за это? Так-то ты хранишь ее память? Бегая за чужой женой? — Анна чувствует прилив радости, как будто бы ей удалось разозлить отца и понять, что он не так уж неуязвим.

— Мы с твоей матерью, — он тяжело дышит, а потом с трудом глотает твердый комок и смотрит на нее полными слез глазами. — Мы с твоей матерью жили в большой любви. Что бы ты ни думала, Анна. И что бы ты там ни заподозрила. Я делал все, чтобы сделать ее счастливой, и она для меня тоже. Вообще-то, если припомнишь, это не я придирался к ней. Не я всегда был готов ответить ей колкостью. Это младшая дочь часто доводила ее до слез, — говорит он. — Не я так часто и столь многословно жаловался, что меня снова не понимают! Не для меня мало что значило материнское утешение — а для Аннелиз Марии Франк! Как там сказано? — внезапно вопрошает он в пустоту. — Что-то вроде: «Она ничего для меня не значит. У меня нет матери. Я должна научиться быть матерью самой себе!»

Анна ошарашенно смотрит на него. Осознание сказанного Пимом яркой вспышкой проникает в мозг и пульсирует во всем теле, когда она слышит эти гневные невольно вылетевшие с губ отца слова.

— Откуда ты это знаешь?

— Что знаю? — Голос отца все еще полон ярости.

— Откуда ты знаешь, — глухо повторяет она, — как там было сказано?

И тут на искаженное гневом лицо отца набегает легкая тревога.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Все ты понимаешь.

— Думаю, с меня хватит. Хватит обвинений от собственной дочери за один вечер.

— Ты читал его, — в голосе Анны перемешались возмущение и разочарование. — Прочел мой дневник. Иначе откуда тебе знать?

Пим закрывает рот и сжимает губы.

— Когда? — спрашивает она. — Я хранила его в твоем портфеле. Прятала. Ты обещал, что никто не посмеет его тронуть. Как оказалось, ты имел в виду никто, кроме тебя.

Пим все еще не находит что ответить. Лишь смотрит на нее с болью в глазах.

И тут ей приходит в голову еще более ужасная мысль.

— А маме ты его показывал? — спрашивает она мрачно. — Она читала?