Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

Принсенграхт, 263

Конторы компаний «Опекта» и «Пектакон»

В прошедшие недели в конторе появились прибавления. Первое — новая пишущая машинка. «Олимпия» восьмой модели. Немецкая, трофейная: блестящий корпус военного образца, валик из вулканизированной резины, массивные клавиши. Синевато-серого цвета, со множеством значков и символов, включая умлауты. Безжалостная машинка — на таких печатались списки арестованных. И осужденных на смерть. Не так давно на ней со звонким перестуком

печаталось имя фюрера — на каждом документе и каждой справке. Теперь же она печатает служебные бумаги и письма, способствуя продвижению «желатиновой продукции» в дома голландцев. Какое унижение для Фрау Пишущей Машинки. Такое падение статуса!

Ну и еще кое-что, вернее, кое-кто. Тоже своего рода качественная машина. Женщина с безупречно уложенными волосами, проворными руками и поистине царственным профилем, госпожа Цукерт. Кажется, ее нанял Кюглер — машинисткой и бухгалтером на полставки, но Анна знает: ничто в конторе не делается без одобрения Пима, а Пим определенно этот выбор одобряет. Для женщины своего возраста она привлекательна: яркая, с густыми рыжеватыми кудрями и жгучим, как крепкий кофе, взглядом. Ну и ее запястье — точнее, то, что на нем выколото. Анна видела эту татуировку лишь однажды — на кухне, когда женщина потянулась за банкой сухого молока. Она невысокого роста, и когда рукав, натянувшись, обнажил запястье, на нем обнаружились фиолетовые цифры.

На кухне, где женщины зовут друг друга по именам, она сообщает: мать назвала ее Хадасса, но сама она предпочитает, чтобы ее называли Дасса. И откликаться будет на это имя, добавила она. Все вежливы, но чуют: Дасса — существо, с которым лучше не шутить. Что-то в ее взгляде выдает натуру львицы.

С другой стороны, Пим весьма радушно обходится с нею. Вдруг он полюбил приходить в приемную — по его словам, постоять у окна и пропитаться добрым голландским солнышком. Или вдруг вспоминает шутку, какой и делится с госпожой Цукерт, вручая ей папку. Госпожа Цукерт одобрительно улыбается, несмотря на то что ту же шутку он ей рассказывал пару дней назад. Она кивает: брови изогнутые, кошачьи.

— Очень остроумно, господин Франк, — говорит она на хорошем голландском с немецким акцентом. — Очень.

— Ага, Пим, — не удерживается Анна. — Даже смешнее, чем в первый раз.

— Анна, — мягко одергивает ее Мип. — Веди себя прилично. Мы в конторе.

«Ты это ему скажи», — едва не вырывается у нее, но она сжимает губы. Однако Пим усмехается и совершенно спокойно реагирует на грубость дочери.

— Ничего, Мип, — говорит он. — У Анны настоящий талант по этой части. Бог свидетель, моя покойная жена пыталась это искоренить, но… — Он пожимает плечами и позволяет предложению закончить себя самому.

Анна чувствует, как пылает лицо, но ее охватывает глубокое уныние, и она отворачивается. И сверлит невидящим взором клавиши пишущей машинки Беп. Пока Анна безмолвно бесится, Пим вручает госпоже Цукерт папку, принесенную из кабинета, и сопровождает это кое-какими незначительными указаниями. Чтобы пробить бетонную стену тишины, Кюглер принимается насвистывать. У него здорово получается, и он лихо допевает до конца популярную на радио песенку Голландского школьного свинг-оркестра. Анна поднимает глаза — и оказывается в тисках взгляда госпожи Цукерт. Который ясно дает понять: «Я тебе не нравлюсь? Очень

жаль. Но решаешь здесь не ты». Затем, как контрапункт свисту господина Кюглера, госпожа Цукерт принимается стучать по клавишам Фрау Пишущей Машинки, отбивая собственное непроницаемое стаккато.

— Мип, ты говорила с Беп? — слышит Анна собственный вопрос, в тот же день обнаружив Мип на кухне. Она заваривала чай для Пима.

— Да, несколько дней назад. — Мип выключает плиту под кипящим чайником. — Она звонила. Ее отец снова в больнице.

— Она что-нибудь говорила обо мне?

— О тебе?

— Да. Что-нибудь, плохое или хорошее.

— Анна. — Мип четко произносит ее имя и вздыхает. Вероятно, подбирает слова. — Не знаю, что ты думаешь, но, когда ты вернулась, Беп была вне себя от радости. Как и все мы.

Больше ничего на эту тему Анна не говорит. Берет чашку и объявляет:

— Я отнесу Пиму чай.

Она стучит, но не дожидается разрешения войти, а просто открывает дверь кабинета. Пим поднимает глаза: он с настороженным видом разговаривает по телефону. Анна ставит чашку на стол, но не спешит уходить. Садится и ждет, пока Пим сможет сделать паузу в разговоре.

— Да, Аннеке? — говорит он, прикрыв трубку ладонью.

— Я принесла тебе чай.

— Я вижу, девочка. Но я разговариваю по телефону.

— И я это вижу, — отвечает она, не трогаясь с места.

Возвращаясь к звонку, он хмурится и спрашивает, когда будет удобно перезвонить. Осторожно водворяя трубку на рычаг, он, уже совсем нахмурившись, спрашивает дочь:

— Что-то случилось?

— С кем ты говорил? — безучастным тоном.

— Когда?

— Прямо сейчас по телефону.

— С господином Розенцвейгом. Моим адвокатом.

— Зачем тебе адвокат?

— Анна, милая, я вправду очень занят.

— Почему мы не уехали в Америку? — спрашивает она в лоб.

Пим моргает. Кажется, он слегка уязвлен.

— Прости?

— Мамины братья уже там. Ты знал человека в Нью-Йорке, господина Штрауса, — поясняет она. — Почему мы не уехали туда, когда покинули Германию?

— Почему? — Пим поднимает брови. — Тогда казалось, в этом нет нужды. Ты должна понимать, Анна: когда мы уезжали, Гитлер только-только стал рейхсканцлером. За годы до появления малейшей угрозы войны. И в первую очередь нужно было работать и кормить семью. Вы с Марго были совсем маленькими. Ты вообще едва научилась ходить. Так что когда у дяди Эрика появилась возможность открыть отделение «Опекты» в Амстердаме, я ей воспользовался. — Он смотрит в пустоту. — Мы с твоей матерью и в самом деле рассматривали Америку — но она так далеко, за океаном. К тому же у американцев очень строгие иммиграционные квоты.

— Для евреев, — говорит она.

— Да, для евреев, — соглашается он.

Она сглатывает. Ощущает, как в груди растет жар.

— Ты когда-нибудь ненавидел весь мир, Пим? — Для нее это простой вопрос, но отца он, кажется, потряс. Пим отшатывается, не вставая со стула, точно пытаясь укрыться от ответа.

— Мир? Никогда. И за что?

— А я — да, — говорит ему Анна. — Иногда.

Пим скорбно смотрит на нее.

— Аннеке, — шепчет он. — Прошу тебя: если я хотя бы подумаю, что это правда, это разобьет мне сердце.