Антиидеи
Шрифт:
1 Достоевский Ф. М. Преступление и наказание, с. 440.
– спрашивает он себя, чувствуя, что может возненавидеть безропотную девушку за ее страдание. Или вот размышления его при разговоре с любимой сестрой Дуней, решившей выйти замуж за Лужина: «Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благоденствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят»1.
1 Достоевский Ф. М. Преступление и наказание, с. 255.
А вот язвительное замечание Свидригайлова о том, что многим приятно быть оскорбленными, очень даже любят быть оскорбленными, страдальцами…2
2 См. там же, с. 303.
Или авторская констатация того странного внутреннего ощущения «довольства, которое всегда замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним…»3
3 Там же, с. 207.
(сцена смерти Мармеладова). Выворачивая наизнанку души своих героев, Ф. М. Достоевский замечает малейшие их изгибы, ведущие к отступлению
4 См. там же, с. 499-510.
Озабоченная судьбой брата, она принимает предложение Свидригайлова встретиться с ним, чтобы узнать опасность, грозящую родному человеку. Казалось бы, господствует один, основной «сюжет» встречи – забота о брате, его спасение. Однако через него постепенно начинает прорываться иной, тревожно-мрачный лейтмотив – ее отношение к Свидригайлову. Известие о преступлении брата неожиданно раскрывает скрытые соблазны, опасности этого отношения, в которых она сама себе не могла сознаться. Вдруг – слабость, обморок, неожиданное гневное «ты» к Свидригайлову («…ты лжешь!»), попытка уйти, не разобравшись в деле. Свидригайлов предлагает Дуне спасти ее брата, он весь в бреду страсти… Дуня пытается убежать, но напрасно – двери закрыты, поблизости никого нет. Свидригайлов говорит девушке, что «насилие – мерзость», что он бы хотел, чтобы Дуня подчинилась ему добровольно, хотя бы из-за судьбы брата… И тут – впрочем, без особой на то причины – на сцене появляется револьвер, который Дуня принесла с собой, чтобы в случае нужды защититься от Свидригайлова. Стоя с револьвером в руках, Дуня с необычайным бешенством, как бы опровергая что-то стыдное в себе самой, отрицает то, что она не только ненавидела Свидригайлова, но уже и «млела»… Свидригайлов приближается… Дуня стреляет раз – промах, второй – осечка… Он становится почти вплотную, требуя третьего выстрела. Дуня не выдерживает, бросает револьвер. Свидригайлов «подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами… – Отпусти меня! – умоляя сказала Дуня. Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее. – Так не любишь?- тихо спросил он. Дуня отрицательно повела головой. – И… не можешь…? Никогда? – с отчаяньем прошептал он. – Никогда! – прошептала Дуня»1.
1 Достоевский Ф. М. Преступление и наказание, С. 509.
Так завершается эта изумительная по стра-стности психологического проникновения во внутренний мир героев сцена. Свидригайло-ву не удается подчинить нравственный мир Дуни, добиться ее добровольной капитуляции перед сладострастным злом, его последняя надежда – на духовное совращение непорочной и сильной душевно девушки – терпит крах. Но нам здесь интересна не судьба Свидригайлова (он кончает самоубийством), а итоги нравственно-психологического анализа русского писателя. Действительно, если уже Дуня – натура высоконравственная, стойкая, непорочная – содержит в тайниках своей души столь сильные источники сладострастного искушения, соблазна, понимания зла, то что же тогда говорить о других людях?
Великодушный, верный, смелый, любящий, нежный – и он же себялюбивый, непостоянный, трусливый, враждебный, грубый, и все это один человек в отношении к одному и тому же человеку. Вот парадоксальность внутридушевной жизни личности (глубоко обнаженная художественной литературой), которая здесь становится предметом фило-софско-этического размышления, к которому вынужден прибегать обыденный рассудок. И хотя верность и предательство, любовь и ненависть, отвага и страх чередуются во времени, в течение сожизни связанных ею людей, не несут ли они на себе отпечаток друг друга, отблеск своей собственной противоположности? Пороки тогда – это тени добродетелей, которые последние отбрасывают в душе человека. А добродетели – побежденные пороки. Дуалистичность, противоречивость нравственной жизни личности выглядит в этом случае почти как эпопея: силы добра и зла сталкиваются в душе человека, ведя его по тернистому пути жизни от одной альтернативы выбора к другой. И от личности, ее воли, сознательности, моральной целеустремленности зависит то, куда заведет ее эта диалектика добра и зла – к горным вершинам героической стойкости, убежденности, добра или в мрачные бездны злобного своеволия. Еще Дж. Свифт писал о натуре людей своего времени, изображая то мир великанов, то царство карликов, в самой форме художественного гротеска у него ощущалось понимание парадоксального взаимодействия достоинств и пороков, возвышенного и низкого, что причудливо соединялось в человеке. И от самого человека зависит – на этом основана его личная моральная ответственность за выбор всего своего жизненного пути,- стать ли ему добрым великаном или злобным карликом. Короче говоря, при самом общем, отчасти еще рассудочном осмыслении противоборство добра и зла представляется неизбежным началом движения нравственной жизни человека. А отсюда – вывод о неустранимости зла, поэтически выраженный в строках:
…Надвое нам душу раскололи
Дух доброты и злого своеволья.
Однако в тех, кто побеждает зло,
Зияет смерти черное дупло1.
1 Шекспир В. Избр. произв. М., 1953, с. 48.
Но тем самым вопрос еще не решается: надо, во-первых, найти сами корни зла и, во-вторых, саму направленность его взаимодействия с добром.
Моральный выбор – это тот пункт, где, казалось бы, отвлеченные требования этики и нравственная оценка реальной обстановки объединяются в принятом решении и затем объективируются в поступке. Это – пересечение норм (запретов) и практики, от которого зависит общая направленность поведения личности. Человек учится добру у других людей; но и первые уроки зла он получает от них же. А вот «баланс» добра и зла, который складывается в его душе, во многом зависит от
Важнейшая противоположность, которая разделяет различные философско-этические теории, внутренняя противоречивость реальной нравственности состоит в столкновении гуманизма и антигуманизма по отношению к личности. Иногда эта противоположность незаметна, скрыта промежуточными формами. Антигуманизм любит носить маски, и его обличье многообразно. Но пусть это не заслоняет суть проблемы – нравственно-ценностное отношение к человеку, его жизни, его судьбе и счастью. Диалектика добра и зла во внутреннем мире отдельного индивида также предмет диаметрально противоположной оценки – гуманистической и антигуманистической. Можно даже сказать, что антигуманизм всего охотнее обращается к этой диалектике, абсолютизируя в человеке все эгоистичное, властное, жестокое, темное. А в своих крайних, откровенно циничных проявлениях он рядится в тогу радикального, чуть ли не «революционного» учения, которое якобы, говоря человеку «правду» о его подлинных душевных силах – эгоистичности, своевластии, жестокости, гордыне, освобождает эти силы от моральных запретов, взрывает нравственный строй сознания человека, с тем чтобы аморальное стало по одному субъективному хотению самым «моральным».
5. Философско-этическая иллюзия: умозрительное оправдание зла
Социальная жизнь, а также нравственная, протекает в борьбе и движении противоположностей. Это верно не только в общем, крупноисторическом, но и в единичном масштабе жизни отдельного индивида, в его нравственных исканиях и опыте. Как отмечал В. И. Ленин, «жизнь идет вперед противоречиями»1,
1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 219.
здесь ее общая особенность, которая существует до тех пор, пока происходит ее поступательное движение. Это относится и к нравственной жизни, которая является производной стороной социального развития и деятельности субъекта. В нравственной жизни развитие идет вперед, воплощаясь прежде всего во внутренней противоречивости добра и зла, той наиболее общей противоположности морали, которая является пружиной ее самодвижения. Ликвидировать само существование противоположности добра и зла значило бы устранить диалектику развития нравственности, т. е. устранить нравственность. Однако факт существования противоречия добра и зла никогда не был в марксизме-ленинизме основанием для пессимизма или, тем более, для оправдания зла. Нравственный прогресс человечества выводил его в борении прогрессивных социально-классовых сил с реакционными с одной фазы (ступени) на другую, более высокую, где происходила гуманизация взаимоотношения добра и зла, находились новые, более передовые способы решения нравственных коллизий, да и сами проблемы нравственной жизни становились более человечными. Это не могли, не хотели, да и до сих пор не могут понять все те, кто абстрактно, метафизически оценивает существование противоположности добра и зла. Философско-этическая мистификация этой проблемы состоит не только в пессимистическом выводе о безысходности зла, несчастья, несправедливости в человеческой жизни и всей истории (а следовательно, и в безнадежности, бессмысленности борьбы с ними), но и в – вольном или невольном – оправдании зла. Отсюда выводят и черпают, как из мыслительного источника, свои размышления о необычности, возвышенности, яркости зла многие реакционные идеологи. Говоря о противоречивости прогресса в антагонистических обществах, К. Маркс писал: «…всякий прогресс духа был до сих пор прогрессом в ущерб массе человечества, которая попадала во все более и более бесчеловечное положение»1.
1 Маркс К, Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 92.
Именно такой, антагонистический тип прогресса в истории и увековечивают с помощью циничного воспевания зла реакционные идеологи. Их всегда интересуют не механизмы добра, самоотверженности, преданности, мужества, солидарности, а пропасти зла, эгоизма, своеволия, жестокости, сладострастия, зависти, властолюбия. Этим силам в человеке они откровенно придают значение нравственно-психологических истоков движения истории «вперед».
Ф. Ницше откровенно выразил эту мысль в целом ряде афоризмов: «…новое при всех обстоятельствах есть нечто злое»1;
1 Ницше Ф. Собр. соч. М., 1901, т. 9, с. 66.
«радость и горе так связаны, что если кто хочет иметь больше первого, должен иметь и больше второго»2;
2 Там же, с 78.
«тропинка, ведущая в личный рай, всегда проходит через наслаждения личного ада»3
3 Там же, с. 347.