Антисоветский роман
Шрифт:
— Вы не можете это сделать, — ответил полицейский.
— Но я не нарушаю никакого закона!
— Если вы выйдете из толпы, — заявил ему инспектор, подрывая давнюю веру Мервина в британскую полицию, — мы отведем вас в участок и пришьем какое-нибудь дело.
Третью, и последнюю, попытку добраться до Косыгина он сделал около музея Виктории и Альберта, где советский премьер и Гарольд Вильсон должны были посетить выставку, посвященную англо-советскому сотрудничеству. И опять ему не удалось даже приблизиться к Косыгину. Но когда советский премьер уехал, Вильсон оставался стоять на тротуаре в ожидании своего автомобиля. Мервин рванулся вперед и сказал:
— Как насчет наших невест, мистер Вильсон?
Премьер-министр обернулся, и по выражению глаз Мервин понял, что тот его
— Я вас знаю! — сказал премьер и уселся в машину. А письмо так и осталось лежать у Мервина в кармане.
Вскоре у Мервина возникла новая идея. Не удастся ли ему раздобыть что-нибудь важное для Советов, что можно будет обменять на свободу для Милы? Какие-нибудь еще не обнаруженные рукописи Владимира Ленина — подобные материалы постоянно переводят и снабжают комментариями бывшие коллеги Милы по Институту марксизма-ленинизма. Русские особо интересуются письмами и работами Ленина, относящимися к 1907–1917 годам, когда он жил в Западной Европе, разжигая революцию и сварливо пикируясь с товарищами-коммунистами. Может быть, эти мертвые бумаги окажутся для Милы животворной силой.
Воодушевленный своей идеей, Мервин устремился в Британскую библиотеку, чтобы увидеть образец почерка Ленина. Он запросил заявление Ленина на получение читательского билета от имени Якоба Рихтера и стал изучать особенности написания латинских букв, делая себе заметки на случай, если ему подвернется одно из писем Ленина и он сможет его приобрести. Возвратив документы библиотекарю, Мервин с надеждой подумал, что, возможно, держал в руках ключ к освобождению Милы.
В поисках необнаруженных архивов Мервин стал обращаться к своим зарубежным друзьям. В Париже он нашел Григория Алексинского, который весной 1907 года был депутатом от социалистов Санкт-Петербурга во Второй Государственной думе. Алексинский был знаком с Лениным и переписывался с русским марксистом, экономистом Георгием Плехановым. Сын Алексинского, тоже Григорий, оказался довольно приятным человеком лет тридцати с небольшим и работал инспектором уголовной полиции. Мервин пригласил его пообедать.
Сначала мы выпили аперитив, — писал Мервин Миле, не упоминая о настоящей цели этой встречи. — Затем пошли пообедать в «дешевый» ресторан (но за двоих мне вручили счет почти на три фунта!). Это из-за вина, от которого у меня закружилась голова. Затем он привел меня к себе домой, где нас встретила его жена с чаем и пирожными. У них роскошная квартира, в которой сияют медью три великолепных самовара. Между нами завязался оживленный разговор, но мой хозяин все время перескакивал с русского на французский, так что в конце концов я уже не понимал, на каком языке мне говорить!
Появился старший Алексинский, хрупкий старичок. Отец и сын показали ему коробки с архивом, правда, открыть их не позволили. Советы проявляют к ним огромный интерес, но старик — ярый антисоветчик — отказался продать им свою переписку. Однако Мервину они готовы продать архив всего за 50 тысяч франков, то есть 3700 фунтов, что равнялось заработку Мервина за полтора года.
Несмотря на ошеломляющую сумму, Мервин пришел в восторг. Он написал прежнему начальнику Милы в Институте марксизма-ленинизма Петру Николаевичу Поспелову, скрыв от него истинные причины своего интереса к рукописям Ленина.
Мне известно, что советские историки прилагают огромные усилия для поиска рукописей Ленина в Западной Европе, чтобы возвратить их на родину гениального вождя Великой Октябрьской революции, — писал Мервин в стиле убежденного марксиста. — Недавно я выяснил, что в Париже находятся ценные архивы Григория А. Алексинского, члена Государственной думы и близкого знакомого Ленина. В настоящее время сын мистера Алексинского, которого я хорошо знаю, предоставляет мне возможность приобрести архивы своего отца. Лично я считаю, что Москва — самое подходящее место для хранения ленинских документов, потому хотел бы помочь в передаче их советским историкам.
Советы восприняли это известие с энтузиазмом. Преемник Поспелова Петр Федосеев запросил более подробную информацию об архивах. Перед Мервином засверкал
Во время отпуска Мила посетила Михайловское, имение Пушкина, где с восхищением осматривала английскую мебель. Погода была холодной, шел снег, и около могилы Пушкина в Святогорске она купила антоновку, а потом в одиночестве бродила по знаменитому парку имения. «Стоит ли говорить, как мне хотелось, чтобы ты был рядом со мной? — писала она. — Я просила деревья, лес, птиц и воздух выполнить мое желание и с огромной нежностью читала стихи Пушкина. Мервин, дорогой мой, у меня в душе столько любви и нежности к тебе, как мне передать их тебе? С каждым днем я люблю тебя все больше и больше». Вернувшись в Москву, она заказала на Центральном телеграфе разговор с Мервином. Не желая возбуждать в ней обманчивую надежду, он умолчал о своих планах. Однако Мила угадала в его голосе нотки оптимизма и, по дороге домой после «телефонного призыва к жизни», напевала: «О, милая! Не забывай в дни скорби / Всего темней перед восходом солнца!» [7]
7
Из стихотворения Кэтрин Мэнсфилд (1888–1923). Перевод Петра Охрименко.
«Мы с тобой два маятника, качающиеся в одном ритме, — писала она в тот вечер. — Я целую дорогой для меня кончик твоего маятника». В конце письма она нарисовала двух человечков, составленных из палочек, с огромными сердцами в груди.
Мервин занялся поисками денег и стал рассылать письма друзьям и знакомым. Исайя Берлин ответил, что «не знает в Оксфорде ни одного человека с крупным банковским счетом и щедрым сердцем». Рауф Хаил, старый оксфордский друг, чьей семье принадлежало в Египте столько земли, что, по выражению самого Рауфа, ему было тяжело думать об этом, несколько лет назад скончался в Африке от сердечного приступа во время чтения лекции. Мервин уговорил свою знакомую из Гарварда, Присциллу Джонсон, попросить дочь Сталина, Светлану Аллилуеву, которая в 1967 году сбежала на Запад, помочь освобождению Милы, поделившись доходами от продажи ее книги, но разговор закончился ничем. Газетный барон лорд Томпсон, с которым Мервину удалось поговорить несколько минут, денег не предложил, но дал хороший совет. «Попросите у продавца архива дать вам на него авторские права, — сказал Томпсон, подбросив Мервина в своем огромном сером „роллс-ройсе“, — стоит это не так уж дорого, зато развяжет вам руки».
Но без денег план Мервина буксовал. Более того, когда Мервин приехал в Институт марксизма имени Мориса Тореза в Париже, чтобы побеседовать с экспертом по Ленину, М. Лежен уверенно заявил, что письма из алексинского архива не могли быть написаны Лениным.
В Лондоне наступила осень, и великая охота за архивом закончилась, не дав ожидаемых результатов. Встречи Мервина с Дереком проходили все более мрачно и безотрадно. Финны прекратили свои туры в Прибалтийские республики, с ними исчезла надежда еще раз съездить в Россию. «Ленинский» архив оказался блефом, мосты между Мервином и КГБ давно были сожжены. В финансовом отношении Мервин сидел на мели, а между тем приближалось окончание пятилетнего срока, который он назначил себе для вывоза Милы из Советского Союза. Острое отчаянье их первых писем после разлуки превратилось в тупую боль; оптимизм Мервина носил все более принужденный оттенок. Действительно, казалось, конец их любовной истории уже близок.
И вдруг совершенно неожиданно появилась еще одна ниточка, и отец, не желая в том признаваться, в глубине души решил, что это будет его последней попыткой. Один приятель помог ему связаться с Павлом Ивановичем Веселовым, обосновавшимся в Стокгольме русским эмигрантом, который называл себя «юридическим советником». Он специализировался на вывозе людей из Советского Союза и к тому времени сумел вызволить одиннадцать человек. Методы его работы не были эффектными — он тщательно подбирал документы, проводил кампанию в шведской прессе, использовал свои связи, то есть делал примерно то же самое, что и Мервин. Надежда была слабой, но больше ему не на что было рассчитывать.