Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Отъявленный, заядлый и отпетый, без компаса, руля и якорей прожил я жизнь, а памятником ей останется дымок от сигареты. Один я. Задернуты шторы. А рядом, в немой укоризне, бесплотный тот образ, который хотел я сыграть в этой жизни. Даже в тесных объятьях земли буду я улыбаться, что где-то бесконвойные шутки мои каплют искорки вольного света. Вечно

и везде — за справедливость длится непрерывное сражение; в том, что ничего не изменилось, главное, быть может, достижение. Здесь — реликвии. Это святыни. Посмотрите, почтенные гости. Гости смотрят глазами пустыми, видят тряпки, обломки и кости. Спасибо организму, корпус верный устойчив оказался на плаву, но все-таки я стал настолько нервный, что вряд ли свою смерть переживу. Порой оглянешься в испуге, бег суеты притормозя: где ваши талии, подруги, где наша пламенность, друзья? Сегодня дышат легче всех лишь волк да таракан, а нам остались книги, смех, терпенье и стакан. Хоть я живу невозмутимо, но от проглоченных обид неясно где, но ощутимо живот души моей болит. Пусть подави и судьбу не гневи глупой тоской пустяковой; раны и шрамы от прежней любви — лучшая почва для новой. Целый день читаю я сегодня, куча дел забыта и заброшена, в нашей уцененной преисподней райское блаженство очень дешево. Когда, отказаться не вправе, мы тонем в друзьях и приятелях, я горестно думаю: Авель задушен был в братских объятиях. За годом год я освещу свой быт со всех сторон, и только жаль, что пропущу толкучку похорон. Все говорят, что в это лето продукты в лавках вновь появятся, но так никто не верит в это, что даже в лете сомневаются. Бог молчит совсем не из коварства, просто у него своя забота: имя его треплется так часто, что его замучила икота. Летит по жизни оголтело. бредет по грязи не спеша мое сентябрьское тело, моя апрельская душа. Чем пошлей, глупей и примитивней фильмы о красивости страданий, тем я плачу гуще и активней и безмерно счастлив от рыданий. В

чистилище — дымно, и вобла, и пена; чистилище — вроде пивной; душа, закурив, исцеляет степенно похмелье от жизни земной. Сытным хлебом и зрелищем дивным недовольна широкая масса. Ибо живы не хлебом единым, а хотим еще водки и мяса. Раскрылась доселе закрытая дверь. напиток познания сладок, небесная высь — не девица теперь, и больше в ней стало загадок. Друзья мои живость утратили, угрюмыми ходят и лысыми, хоть климат наш так замечателен, что мыши становятся крысами. На свете есть таинственная власть, ее дела кромешны и сугубы, и в мистику никак нельзя не впасть, когда болят искусственные зубы. Духом прям и ликом симпатичен, очень я властям своим не нравлюсь, ибо от горбатого отличен тем, что и в могиле не исправлюсь. Нет, будни мои вовсе не унылы, и жизнь моя, терпимая вполне, причудлива, как сон слепой кобылы о солнце, о траве, о табуне. К приятелю, как ангел-утешитель, иду залить огонь его тоски, а в сумке у меня — огнетушитель и курицы вчерашние куски. Бездарный в акте обладания так мучим жаждой наслаждений, что утолят его страдания лишь факты новых овладений. Зря ты, Циля, нос повесила: если в Хайфу нет такси, нам опять живется весело и вольготно на Руси. Ты со стихов иметь барыш, душа корыстная, хотела? И он явился: ты паришь, а снег в Сибири топчет тело. Слаб и грешен, я такой, утешаюсь каламбуром, нету мысли под рукой — не гнушаюсь калом бурым. Моим стихам придет черед, когда зима узду ослабит, их переписчик переврет и декламатор испохабит. Я тогу — на комбинезон сменил, как некогда Овидий (он также Публий и Назон), что сослан был и жил в обиде, весь день плюя за горизонт, и умер, съев несвежих мидий. Приятно думать мне в Сибири, что жребий мой совсем не нов, что я на вечном русском пире меж лучших — съеденных — сынов.