Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Нынче почти военное время для человечества: можно пропасть и сгинуть, можно воспрять и жить: время зовет нас вынуть самое сокровенное и на алтарь отечества бережно положить. Изнасилована временем и помята, как перина, власть немножечко беременна, но по-прежнему невинна. Вынесем все, чтоб мечту свою страстную Русь воплотила

согласно судьбе; счастье, что жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе. С упрямым и юрким нахальством струясь из-под каменных плит, под первым же мягким начальством Россия немедля бурлит. Устои покоя непрочны на русской болотистой топи, где грезы о крови и почве зудят в неприкаянной жопе. Народный разум — это дева, когда созрела для объятья; одной рукой стыдит без гнева, другой — расстегивает платье. Ты вождей наших. Боже, прости, их легко, хлопотливых, понять: им охота Россию спасти. но притом ничего не менять. Доблестно и отважно зла сокрушая рать, рыцарю очень важно шпоры не обосрать. Когда приходит время басен про волю, право и закон, мы забываем, как опасен околевающий дракон. Пейзаж России хорошеет, но нас не слышно в том саду; привычка жить с петлей на шее мешает жить с огнем в заду. Россия взором старческим и склочным следит сейчас в застенчивом испуге, как высохшее делается сочным, а вялое становится упругим. Я блеклыми глазами старожила любуюсь на прелестную погоду; Россия столько рабства пережила, что вытерпит и краткую свободу. Я мечтал ли, убогий фантаст, не способный к лихим переменам, что однажды отвагу придаст мне Россия под жопу коленом? Какая глупая пропажа! И нет виновных никого. Деталь российского пейзажа, я вдруг исчезну из него. Мы едем! И сердце разбитое колотится о грудь, обмирая. Прости нас, Россия немытая, и здравствуй, небритый Израиль!

ГАРИКИ ИЗ ИЕРУСАЛИМА

ПЕРВЫЙ

ИЕРУСАЛИМСКИЙ ДНЕВНИК

1991

В эту землю я врос

окончательно,

я мечту воплотил наяву,

и теперь я живу

замечательно,

но

сюда никого не зову.

РОССИЮ УВИДАВ НА РАССТОЯНИИ,

ГРУСТИТЬ ПЕРЕСТАЕШЬ О РАССТАВАНИИ

Изгнанник с каторжным клеймом, отъехал вдаль я одиноко за то, что нагло был бельмом в глазу всевидящего ока. Еврею не резвиться на Руси и воду не толочь в российской ступе; тот волос, на котором он висит, у русского народа — волос в супе. Бог лежит больной, окинув глазом дикие российские дела, где идея вывихнула разум и, залившись кровью, умерла. С утра до тьмы Россия на уме, а ночью — боль участия и долга; неважно, что родился я в тюрьме, а важно, что я жил там очень долго. Вожди России свой народ во имя чести и морали опять зовут идти вперед, а где перед, опять соврали. Когда идет пора крушения структур, в любое время всюду при развязках у смертного одра империй и культур стоят евреи в траурных повязках. Ах, как бы нам за наши штуки платить по счету не пришлось! Еврей! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Прав еврей, что успевает на любые поезда, но в России не свивает долговечного гнезда. Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама — бесчисленны. Душой неколебим, любой из них был рыцарь, конь и дама, и каждый был особенно любим. В русском таланте ценю я сноровку злобу менять на припляс: в доме повешенных судят веревку те же, что вешали нас. В любви и смерти находя неисчерпаемую тему, я не плевал в портрет вождя, поскольку клал на всю систему. Россию покидают иудеи, что очень своевременно и честно, чтоб собственной закваски прохиндеи заполнили оставшееся место. Чтоб русское разрушить государство — куда вокруг себя ни посмотри, — евреи в целях подлого коварства Россию окружают изнутри. Не верю в разум коллективный с его соборной головой: в ней правит бал дурак активный или мерзавец волевой. В России жил я, как трава, и меж такими же другими, сполна имея все права без права пользоваться ими.