Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Там, на утраченной свободе, в закатных судорогах дня ко мне уныние приходит, а я в тюрьме, и нет меня. Империи летят, хрустят короны, история вершит свой самосуд, а нам сегодня дали макароны, а завтра — передачу принесут. Мой ум имеет крайне скромный нрав, и наглость мне совсем не по карману, но если положить,

что Дарвин прав, то Бог создал всего лишь обезьяну. Я теперь вкушаю винегрет сетований, ругани и стонов, принят я на главный факультет университета миллионов. С годами жизнь пойдет налаженней и все забудется, конечно, но хрип ключа в замочной скважине во мне останется навечно. Не знаю вида я красивей, чем в час, когда взошла луна, в тюремной камере в России зимой на волю из окна. Для райского климата райского сада, где все зеленеет от края до края, тепло поступает по трубам из ада, а топливо ада — растительность рая. Россия безнадежно и отчаянно сложилась в откровенную тюрьму, где бродят тени Авеля и Каина и каждый сторож брату своему. Устал я жить как дилетант, я гласу Божескому внемлю и собираюсь свой талант навек зарыть в Святую землю. Судьба мне явно что-то роет, сижу на греющемся кратере, мне так не хочется в герои, мне так охота в обыватели! Когда судьба, дойдя до перекрестка, колеблется, куда ей повернуть, не бойся неназойливо, но жестко слегка ее коленом подтолкнуть. России слезы светятся сквозь смех, Россию Бог безумием карал, России послужили больше всех те, кто ее сильнее презирал. Я стараюсь вставать очень рано и с утра для душевной разминки сыплю соль на душевные раны и творю по надежде поминки. С утра на прогулочном дворике лежит свежевыпавший снег и выглядит странно и горько, как новый в тюрьме человек. Грабительство, пьяная драка, раскража казенного груза… Как ты незатейна, однако, российской преступности Муза! Сижу пока под следственным давлением в одном из многих тысяч отделений; вдыхают прокуроры с вожделением букет

моих кошмарных преступлений. Вокруг себя едва взгляну, с тоскою думаю холодной: какой кошмар бы ждал страну, где власть и впрямь была народной. Когда уход из жизни близок, хотя не тотчас, не сейчас, душа, предощущая вызов, духовней делается в нас. Не лезь, мой друг, за декорации, зачем ходить потом в обиде, что благороднейшие грации так безобразны в истом виде. Я скепсисом съеден и дымом пропитан, забыта весна и растрачено лето, и бочка иллюзий пуста и разбита, а жизнь — наслаждение, полное света. Блажен, кто хлопотлив и озабочен, и ночью видит сны, что снова день, и крутится с утра до поздней ночи, ловя свою вертящуюся тень. Мое безделье будет долгим, еще до края я не дожил, а те, кто жизнь считает долгом, пусть объяснят, кому я должен. Наклонись, философ, ниже, не дрожи, здесь нету бесов, трюмы жизни пахнут жижей от общественных процессов. Весной я думаю о смерти. Уже нигде. Уже никто. Как будто был в большом концерте и время брать внизу пальто. По камере то вдоль, то поперек, обдумывая жизнь свою, шагаю и каждый возникающий упрек восторженно и жарко отвергаю. Ветреник, бродяга, вертопрах, слушавшийся всех и никого, лишь перед неволей знал я страх, а теперь лишился и его. В тюрьме, где ощутил свою ничтожность, вдруг чувствуешь, смятение тая, бессмысленность, бесцельность, безнадежность и дикое блаженство бытия. Тюрьмою наградила напоследок меня отчизна-мать, спасибо ей, я с радостью и гордостью изведал судьбу ее не худших сыновей. Года промчатся быстрой ланью, укроет плоть суглинка пласт, и Бог-отец могучей дланью моей душе по жопе даст. В тюрьму я брошен так давно, что сжился с ней, признаться честно: в подвалах жизни есть вино, какое воле неизвестно.