Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Какое это счастье: на свободе со злобой и обидой через грязь брести домой по мерзкой непогоде и чувствовать, что жизнь не удалась. Стихов довольно толстый томик, отмычку к райским воротам, а также свой могильный холмик меняю здесь на бабу там! В тюрьме вечерами сидишь молчаливо и очень на нары не хочется лезть, а

хочется мяса, свободы и пива, а изредка — славы, но чаще — поесть. В наш век искусственного меха и нефтью пахнущей икры нет ничего дороже смеха, любви, печали и игры. В тюрьму посажен за грехи и, сторожимый мразью разной, я душу вкладывал в стихи, а их носил под пяткой грязной. И по сущности равные шельмы, и по глупости полностью схожи те, кто хочет купить подешевле, те, кто хочет продать подороже. Все дороги России — беспутные, все команды в России — пожарные, все эпохи российские — смутные, все надежды ее — лучезарные. Божий мир так бестрепетно ясен и, однако, так сложен притом, что никак и ничуть не напрасен страх и труд не остаться скотом. Нет, не судьба творит поэта, он сам судьбу свою творит, судьба — платежная монета за все, что вслух он говорит. Живущий — улыбайся в полный рот и чаще пей взбодряющий напиток; в ком нет веселья — в рай не попадет, поскольку там зануд уже избыток. Последнюю в себе сломив твердыню и смыв с лица души последний грим, я, Господи, смирил свою гордыню, смири теперь свою — поговорим. Нет, не бездельник я, покуда голова работает над пряжею певучей: я в реки воду лью, я в лес ношу дрова, я ветру дую вслед, гоняя тучи. Не спорю, что разум, добро и любовь движение мира ускорили, но сами чернила истории — кровь людей, непричастных к истории. По давней наблюдательности личной забавная печальность мне видна: гавно глядит на мир оптимистичней, чем те, кого воротит от гавна. Жаждущих уверовать так много, что во храмах тесно стало вновь, там через обряды ищут Бога, как через соитие — любовь. Мне наплевать на тьму лишений и

что меня пасет свинья, мне жаль той сотни искушений, которым сдаться мог бы я. Волшебен мир, где ты с подругой; женой становится невеста; жена становится супругой, и мир становится на место. Фортуна — это женщина, уступка ей легче, чем решительный отказ, а пластика просящего поступка зависит исключительно от нас. Не наблюдал я никогда такой же честности во взорах ни в ком за все мои года, как в нераскаявшихся ворах. Лежу на нарах без движения, на стены сумрачно гляжу; жизнь — это самовыражение, за это здесь я и сижу. Здравствуй, друг, я живу хорошо, здесь дают и обед и десерт; извини, написал бы еще, но уже я заклеил конверт. За то, что я сидел в тюрьме, потомком буду я замечен, и сладкой чушью обо мне мой образ будет изувечен. Не сваливай вину свою, старик, о предках и эпохе спор излишен: наследственность и век — лишь черновик, а начисто себя мы сами пишем. Поскольку предан я мечтам, то я сижу в тюрьме не весь, а часть витает где-то там, и только часть ютится здесь. Любовь, ударившись о быт, скудеет плотью, как старуха, а быт безжизнен и разбит, как плоть, лишившаяся духа. Есть безделья, которые выше трудов, как монеты различной валюты, есть минуты, которые стоят годов, и года, что не стоят минуты. По счастью, я не муж наук, а сын того блажного племени, что слышит цвет, и видит звук, и осязает запах времени. Вчера я так вошел в экстаз, ища для брани выражения, что только старый унитаз такие знает извержения. Как сушат нас число и мера! Наседка века их снесла. И только жизнь души и хера не терпит меры и числа. Счастливый сон: средь вин сухих, с друзьями в прениях бесплодных за неименьем дел своих толкую о международных.