Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20

Василенко Иван Дмитриевич

– Не выдумывай, Вано, чего не надо. Ни в чём ты не виноват перед ней. Твоя совесть чиста. Если бы мы не удержали, тебя бы изрешетили пулями.

– Зря удерживали.

– Мы это делали не только ради тебя одного. На самолёте было сорок с лишним человек. И многим из них не хотелось погибать вместе с тобой. Удивительно, Вано, как ты этого не понимаешь?!

Вано закрыл лицо руками:

– Понимаю! И всё-таки... стыдно людям в глаза смотреть.

Мамед Джафарович насупился и молчал.

Вано вскочил и выбежал на балкон. Где-то, надрываясь, кричал ишак. Круглый шар луны катился по краю

неба. На горах лежали белые облака, и оттуда тянуло снежной прохладой.

Два поздних прохожих вышли из переулка и остановились на площади. Прикурили сигареты и посмотрели вверх, на вывеску отеля.

– Здесь, кажется, живут пленные русские.

– Войны нет, а они в плену. Среди них есть даже раненые.

Засмеялись, пошли дальше и скрылись за углом. Ишак кричал ближе и громче. Луна поднялась на середину неба. Белые облака спустились почти к самому подножию гор. В городском амфитеатре постепенно гасли огни - то верхние, то нижние, то средние. Их становилось всё меньше и меньше. И наконец потухли все. Только в центре, на Круглой площади, по-прежнему ярко полыхала реклама на автомобильном магазине "Шевроле". Ярко освещены были и здания муниципалитета и пожарное депо. Около хлебной лавки тускло светилась одна голая небольшая лампочка. На противоположном конце площади, которую пересекла прямая лунная дорожка, белела громада мечети и высокая игла минарета.

Вано медленно оглядывался вокруг, соображая, в какой стороне госпиталь. Кажется, вон там, за мечетью, ближе к морю. Да, определенно там. Одна, совсем одна лежит Таня в темном, глухом и холодном помещении. Мраморная на мраморе. Лунный луч пробивается в узкое зарешеченное окошко и сверху вниз падает на её лицо. Создаётся такое впечатление, будто светло-русый поток волос течет и светится.

Тяжкий стон вырвался из груди Ермакова. Он заколотил кулаками о железные перила балкона. Прибежал дядя Мамед. Схватил его за плечи и увел в комнату. Толкнул на кровать, сердито сказал:

– Не сходи с ума!
– Минуты через две и следа не осталось от его гнева. Подобрел. Сел к Ермакову на кровать, обнял и мягко, как отец сыну, посоветовал: - Поплачь, Вано, легче станет. Нет лучшего лекарства, чем слезы. Знаешь, что мой столетний дед говорил в таких случаях? Настоящий джигит не стыдится плакать. Слезами он промывает глаза для того, чтобы лучше видеть своих врагов и друзей. Давай, Вано, плачь!

– И рад бы, но...

– Ну тогда сыграем в нарды!

– Пошли они, эти нарды!... Впрочем, можно и в нарды.

Минут сорок они молча сражались. Вдруг Вано вскочил и, подбежав к окну, прижался лбом к стеклу.

– Не могу!
– простонал он.
– Говори, дядя Мамед, говори! Всё равно что - говори!

– Хорошо бы тебе поспать сейчас. Ложись, а я подежурю.

– Какой тут сон! Ложитесь вы!

Дядя Мамед не позволил себя долго упрашивать. Плюхнулся на кровать, не раздеваясь, и быстро уснул.

Ермаков закурил сигарету, может быть сотую за сегодняшний день, вышел из комнаты и побрел по сумеречным этажам. Всюду было тихо. Люди спали. Дремали даже инспекторы и полицейские чины. Хозяин сидел за своей стеклянной конторкой и клевал носом с открытыми глазами.

И только в одной комнате третьего этажа была открыта дверь и горел свет. Ангелина

Ефимовна сидела у столика и читала. Услышав шаги, она быстро подняла голову, и на её измученном лице выступила слабая, с робким намеком на радость, улыбка.

– Добрый вечер, Вано. Садитесь. Я к вам недавно заходила. И вы не соизволили меня заметить - так были увлечены какой-то здешней игрой.

– Как я мог вас не заметить?! Странно. А игра эта, между прочим, не только здешняя. В нарды играют во всех странах Ближнего Востока. И у нас на Кавказе.

Она пододвинула к нему коробку "Русские хлебцы", шоколад, мандарины:

– Угощайтесь!

Лицо его судорожно передёрнулось.

– Спасибо! Лучше угостите меня тройной порцией снотворного. Надо хоть немного поспать. Силы и завтра понадобятся. Есть что-нибудь у вас?

– Найдется. Только вряд ли вам поможет снотворное. Я за пятерых наглоталась димедрола - не берёт. И завтра не засну. И послезавтра. Я себя хорошо знаю.

Ей еще что-то хотелось сказать, но она остановилась и принялась жевать рассыпчатый хлебец. Они старались не смотреть друг на друга, чтобы не видеть, как изменились за этот день.

Вано рывком поднял голову, переплёл пальцы рук на затылке и шепотом, больше с восторгом, чем с печалью, воскликнул:

– Я всё время, беспрестанно, каждую секунду, каждое мгновение, вижу её, слышу!

– Ничего, Вано, ничего! Для такого рода потрясения это нормально. Пройдёт со сременем.

Он испуганно встрепенулся и почти закричал сердито, протестующе:

– Зачем пройдёт? Почему? Не хочу, чтобы проходило!
– От сильного волнения он говорил гортанным, чуть хриплым голосом и с заметным грузинским акцентом.
– Пусть всегда будет так, как теперь! Всегда! Всю жизнь!

Ангелина Ефимовна жевала сухой хлебец и смотрела в чёрное окно, за которым четко, объемно белела игла минарета.

– Ничего не хватает на всю жизнь - ни радости, ни счастья, ни любви, ни горя. Всё кончается.

Она широко зевнула.

– Извините. Хочу спать. Всё-таки подействовал димедрол. Примите и вы.
– Достала из сумки снотворное, сунула ему в руки и вытолкала из комнаты.
– Надо спать, Вано. Спать! Спать! Спокойной ночи.

И Ермаков снова окунулся в чужие сумерки, в тишину глубокой ночи, в воспоминания... Остался наедине с ней, Таней. Лицом к лицу. Слышал, что она говорила. Ловил её вздохи. Видел себя в голубом колодце её глаз. Вдыхал аромат её густых, мягких русых волос.

Ермаков поднялся на пятый этаж, в свой номер, принял снотворное, погасил свет и лег не раздеваясь. Мамед выставил свой толстый нос к потолку и храпел. В окно заглядывало серое предрассветное небо. Где-то, очевидно на окраине города, кукарекали обыкновенные деревенские петухи. Ишак возобновил свои вопли. Заревели дизельными двигателями грузовики - первые после тихой ночи. Первый продавец фруктов и сладостей загремел колесами своей товарной тележки под окнами отеля. С моря в сторону теплых озер пролетели журавли. Осенние. Наши. Из глубинных краёв России. Прошли низко над Трабзоном, над центром города, над "Кальфой" и, словно зная, что здесь русские, прокурлыкали. Ермаков вспомнил стихи Расула Гамзатова. Засыпая, он шептал особенно любимое им четверостишие: