Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Ибрагимбеков Максуд Мамедович

…Люди собрались у него во дворе. Больше всего было детей, были и старики, и женщины. Несколько ребятишек влезли на крышу овчарни и заглядывали через дымоход. Один из них кричал:

— Он похож на собаку. А бедного барана сожрал так, что одни рога остались.

Человек в шапке с длинным козырьком, в поношенной одежде присел рядом с Мухаммедом-киши и так же, как и он, задумался. Как будто волк сожрал и его барана.

— Плохо дело, родной!

— Видно, судьба, Мусеиб-муаллим.

— Да, плохо дело.

— О баране я не жалею. Дело не в нем. Рашид с товарищами вернется с войны. Вот я и держал, растил барана для этого

дня.

— Да, плохо. Волк там, внутри?

— Там.

— Что ты намерен с ним делать?

— Мариновать буду. Я ему такую кару придумаю — свою могилу собственными глазами увидит.

— Накажи его, накажи.

Жители деревни между собой называли его «Мусеиб-муаллим с дырявым животом». Но этого никто не видел. Потому что Мусеиб-муаллим был человеком стыдливым. Не купался летом в реке, не мылся в общем отделении бани, расположенной в большой деревне на том берегу реки. Было несколько человек, которые уверяли, что у него кишки видать, словно видели их собственными глазами. А еще были и такие, что и сердце видели. Когда началась война, его вызвали в военкомат. Здесь все становились в чем мать родила перед женщиной в очках. Все в этих краях хорошо знали доктора Гохар. Она, как мать, осмотрев этих людей, записывала что-то в свою тетрадку. Когда пришла очередь Мусеиб-муаллима, он стал перед ней в одежде. Доктор Гохар многозначительно посмотрела на военного комиссара. И тот прикрикнул на Мусеиб-муаллима. Деревенские ребята были сконфужены. Они стали шептаться насчет того, что комиссар, видно, не знает, что перед ним учитель. Мусеиб-муаллим сказал:

— Я ведь учитель…

— Ты должен для всех быть примером.

— В чем?

— Много не разговаривай, раздевайся.

— Я разденусь. Пусть тогда эти дети выйдут. Я им преподавал. И еще: пусть врач снимет очки.

— Почему так? Ребята тебя не стесняются, а ты будешь их стесняться? А во-вторых, врач без очков плохо видит. Фронту нужны солдаты.

Когда речь зашла о фронте, Мусеиб-муаллим разделся. Ребята отвернулись, врач вышла, его осмотрел сам комиссар.

— Слушай, а у тебя и впрямь грыжа…

— А ты как думал, разве станут зря языком молоть?! Но ты все-таки пошлешь меня на фронт. Хотя бы газеты почитаю.

— Одевайся, твой стыд скрывала одежда, не буду тебя посылать.

— Нет, пошлешь!

— Не пошлю.

— Ребята, которых я учу, пойдут под пули, а я здесь останусь?!

Мусеиб-муаллим стоял и долго смотрел на комиссара. Глаза у него наполнились слезами.

— Стало быть, я не годен?

Комиссар почувствовал, что задел его, смягчился.

— Учитель, на войну посылают здоровых людей. Что ж ты хочешь, чтоб мы послали на врага больного учителя, вроде тебя? Пусть уж воюют эти молодые.

Мусеиб-муаллим вернулся в село. Вел свои уроки. Большинство писем, приходивших в деревню, давали прочитывать ему. Однажды прочел он письмо и от Рашида. И Мухаммед-киши уважал его. Когда он прослышал об истории с волком, у него мелькнула одна мысль. И сейчас он хотел произнести ее вслух, но не осмелился.

— Так значит, говоришь, накажешь его?

— Не наказывать?

— Накажи, накажи. Я за него заступаться не стану. Ему любой кары мало.

— Похоже, ты что-то придумал, Мусеиб-муаллим.

— Да нет, ничего особенного.

— Говори, не робей.

Когда Мусеиб-муаллим обращался к кому-нибудь, кто был старше него годами, он краснел как помидор.

— Я

подумал, может быть, ты подаришь его школе.

— Будешь преподавать ему, уму-разуму учить?

— Нет, просто буду показывать на уроке зоологии.

— Волка они не видали?

— Видали. Но я им буду говорить, что волк — тот же фашист, никакой разницы нет.

Мухаммед-киши покачал головой.

— Не оскверняй зверей наших гор.

Мусеиб-муаллим был мягкий, добрый человек. Однажды дети разрушили в школе ласточкино гнездо, и он, обидевшись, два дня не приходил на занятия. Если при нем резали курицу, делали укол ребенку, он, отвернувшись, закрывал глаза и затыкал пальцами уши. Может быть, ему жалко волка, но почему тогда не жалко барана, не жаль трудов Мухаммеда-киши?

— Не смотри, что я учитель, волка я сам накажу.

Во дворе в это время стоял страшный галдеж. Все отталкивали друг друга, чтобы заглянуть в щели между досками двери. Мальчишка на крыше сообщал о каждом движении волка:

— Облизывает рот, язык какой здоровый. Спрятал язык. Ходит из угла в угол. Быстро ходит. Спина выгнута. Да у него хвоста-то нет. Есть, есть, к животу прижал.

Во двор вошел человек. Под мышкой он держал папку, из которой выглядывали бумаги, сколотые в обтрепанных, загнутых углах железной булавкой. В деревне его звали Десятка Гейдар. Поверх нагрудного кармана у него красовалось несколько значков. Один из них висел на цепочке. Изображенный на нем человек стрелял по круглым мишеням. Ячменное зерно насаживали на иглу, ставили в тридцати шагах, и Гейдар, едва прицелившись, сбивал его из своего дробовика. В первый же день войны он ушел на фронт, но вскоре вернулся. Рассказывал, что был там снайпером. Клал фашиста наповал каждой пулей. А одному генералу всадил ее в самый глаз. Но они вставляют глаза из стекла. Вскоре после возвращения Гейдара в село привезли кино. Показывали фашистов. У одного из них на глазах поблескивали круглые стекла, он смотрел через пенсне. Пронесся слух, что его так разукрасил Десятка Гейдар. Со стороны Десятка выглядел вполне здоровым. Но иногда у него случались припадки. Как-то на фронте он влез на сосну и стрелял оттуда. В этот момент в основание дерева угодил артиллерийский снаряд, и Гейдара откопали на следующий день. А сейчас он нашел себе занятие: собирал кожи, шкуры, разную утварь.

Когда Гейдар присел рядом с Мухаммедом-киши, тот уже придумал:

— Ты пришел кстати, Десятка.

— Значит, правду люди говорят?

— Все так и есть, как тебе сказали.

— Чего ж сидишь-то? Дай-ка шлепну его через дымоход, и дело с концом. Сдерем с него кожу, сдашь в нашу контору, и я выложу тебе пятьсот рублей на бочку.

Мухаммед-киши покачал головой.

— Нет, Десятка, я приготовил ему другое. Тебе нужна его шкура, а мне он сам.

— Ты меня слушай, старик. Пятьсот рублей на улице не валяются. Это десять кило хлеба.

— Я живу не ради куска хлеба. Собери-ка ты молодежь, схватим волка.

Каждый взял палку. Первым в овчарню вошел сам Мухаммед-киши. Волк ощетинился, как кошка, испугавшаяся собаки. Шерсть у него была грубая, свалявшаяся, светло-серого цвета. Он не ворчал, стиснул челюсти. Словно хотел сказать, что не виноват — во всем, что произошло, виноваты эти зубы. Волк стал пятиться. Это еще больше расхрабрило людей, и на волка посыпались удары. Мухаммед-киши, улучив момент, приставил рогатину палки к горлу волка.